Неделю после получения известия о том, что его ищут, чтобы убить, Алексей Андреевич крепился. Задумчивый ходил по селу, все время посматривая на дорогу, в оцепенении отдавал какие-то приказания. Но 20 июля, в Ильин день, не выдержал. Он находился у себя в доме, когда прибежал к нему соседский помещик с сообщением, что по дороге в сторону Грузина движется большое облако пыли, которое способны поднять лишь мчащиеся во весь опор тройки. Услышав сию весть, Аракчеев побледнел и на несколько мгновений застыл на месте как монумент. Затем встрепенулся и заорал на весь дом: «Лошадей! Проворней лошадей!» Перепуганные дворовые бросились в конюшню. Спустя какое-то время граф мчался по дороге на Оскуй и далее на Тихвин. Пробыв несколько дней в Тихвине, он для надежности перебрался в Новгород. Поселился в гостинице купца Морошкина с намерением оставаться здесь до тех пор, пока военные поселяне окончательно не успокоятся. Скоро выяснилось, что страх его был напрасным: облако пыли подняли возвращавшиеся в Грузино с праздника священники, но он все равно решил до поры до времени не покидать Новгород.
Новгородский губернатор А. У. Денфер, узнав о приезде Аракчеева, всполошился не на шутку. Тотчас направил к нему полицмейстера сказать, что присутствие его сиятельства, бывшего начальника над военными поселениями, опасно для жителей города. Взбунтовавшиеся поселяне могут в таком случае напасть на город. Алексей Андреевич, услышав просьбу губернатора, пришел в состояние крайнего гнева. Возмущенный, он немедленно сел за стол и написал письмо императору Николаю:
«Батюшко, Ваше Императорское Величество! В нынешнее тягостное для души Вашего Величества время я принужден в опасном своем положении прибегнуть к Вам, Всемилостивейший Государь, с моею нижайшею просьбою. Со всех сторон доходили до меня слухи, что военные поселяне хотят приехать ко мне в Грузино убить меня за заведение военного поселения, для чего я и выехал на жительство на сие смутное время в губернской свой Новгород… Простите, Всемилостивейший Государь, за беспокойство, делаемое Вашему Величеству. Я в 6 лет первый раз обрасчаюсь в тесном моем положении к отцу моему Государю, коему известно, что я учреждением военнаго поселения не выгоды и богатство себе крапил, но здоровье свое потерял, исполняя только желание моего Государя и благодетеля, но за оное теперь в старости должен скитаться по чужим домам.
Я не боюсь смерти, она со всяким может быть, естли она назначена от Бога, но обида в звании Вашего Генерала от Губернатора, которой должен быть, по званию своему, всякому защитником, а он меня выгоняет из города, и мне 64 (летнему)[211] старику оскорбительно и обидным образом назначает жительство по его собственному рассуждению, забыв при оном благопристойность.
Вам, Всемилостивейший Государь! известно и нынешнее мое шестилетнее пребывание в Грузине, где я единственно занимаюсь однем благосостоянием моих крестьян, ничего посторонняго не вижу и не слышу, а живу яко больной старец, готовящейся предстать — на вечное жительство!»
Его Величество ответил немедленно: «1 августа 1831 г. Сегодня в обед получил я ваше письмо, Алексей Андреевич, и сейчас предписал охранять вас. Спешу вас о том уведомить и уверить, что вы, где моя власть простирается, везде безопасны. Не верю слухам, до вас дошедшим, и уверен, что когда заблагорассудите возвратиться в Грузино, можете проехать даже через округи военных поселений, где уже восстановлен порядок».
Довольный сим государевым ответом, граф прожил в Новгороде весь август. К сентябрю, удостоверившись, что опасность расправы над ним миновала, возвратился в Грузино. С этого времени он если и покидал свой «монастырь», то для того лишь, чтобы поклониться родительским могилам. И душой и мыслями своими старый Аракчеев жил с теми, кто умер.
Однажды кто-то из петербургских знакомых графа надумал навестить его в Грузине и спросил у него письмом разрешения приехать. Алексей Андреевич дал короткий, но весьма выразительный ответ: «Вам, м. г., угодно посетить меня, старика, в деревне, то я уведомляю вас, что мне всегда приятно принимать у себя старых знакомых, если когда они вспоминают».
Как человек и государственный деятель Аракчеев оставил после себя немало тайн. Одна из наиболее загадочных черт его человеческой натуры — то необыкновенное уважение, истинное благоговение, с каким относился он к прошлому. Как уже упоминалось, граф с увлечением, свойственным разве что страстному архивисту, коллекционировал исторические документы, собирал записки деятелей прошлого. Ученых историков граф настоятельно просил присылать ему свои труды. Любил он и просто слушать воспоминания старожилов. Отличался редкой приверженностью к старым предметам, одежде и традициям.
«Аракчеев был очень умен и большой мизантроп», — написала в своих мемуарах Александра Осиповна Смирнова-Россет. Что ж, в незаурядности ума Аракчеева вряд ли можно усомниться. Однако мизантропом назвать его позволительно лишь с большими оговорками. Конечно же, он часто мучил окружающих, но ведь не менее и сам был мучим ими. Грубость его, жестокость по отношению к людям происходили не от ненависти его к ним. По натуре своей Аракчеев был незлобив и обладал способностью прощать даже тех, кто причинил ему самые великие страдания. Тех же людей, кто когда-либо сделал ему добро, граф почитал как никто другой. Память о таких людях он считал для себя священной. Поклонение им, давно умершим, стало на склоне лет подлинной его религией.
Свое Грузино Алексей Андреевич превратил в настоящий храм сей религии.
Роскошный сад, раскинутый за его домом на довольно обширном пространстве, был примечателен не только диковинными деревьями и птицами, но и памятными знаками. В одной из аллей между ветвями кустов стояла белая плита с надписью: «Сын в память родителю». В другой меж лип возвышался бюст, под которым было написано: «Столетнему крестьянину Исааку Константинову, посадившему в молодости сии липы». На одном из островков грузинского сада граф соорудил павильон с колоннами. На нем крупными буквами было начертано: «Храм, посвященный в память воспитавшему меня генералу Мелиссино».
Но более всего памятных знаков посвящено было в Грузине главным благодетелям Аракчеева — императорам Павлу и Александру.
В 1824 году в одном из своих писем государю Александру граф писал: «Преисполненный чувств благодарности к виновнику сего благодеяния, я не могу ограничить себя пожизненным изъявлением сих чувств. Я бы желал передать оныя векам, сохранив в сельском моем убежище, и по смерти моей, благоговейное воспоминание о монархе, благодетеле моем, и об излиянных от него на меня милостях. Сия малая жертва, приносимая благодетелю благодарностью, основана на ежегодных способах, доставленных мне его благодеяниями. Утешительно мыслить, что праведная душа в Бозе почивающего моего благодетеля видит и одобряет чувства, меня одушевляющие». Алексей Андреевич вел речь о Павле I. Бюсты, памятник, портреты этого императора видели все, кто приезжал в Грузино.
В редких письмах к императору Николаю Аракчеев почти всегда ссылался на его отца — своего первого августейшего благодетеля. «Ваше Императорское Величество простит шестидесятилетнему старику, естли он осмеливается два раза в год беспокоить Ваше Императорское Величество своими письмами, но воспитание, полученное мною от покойного августейшего вашего родителя, приучило меня помнить дни рождения и Ангела моего Государя, Ваше Императорское Величество» — так обращался граф к Николаю I 6 декабря 1829 года. «Старинное воспитание, данное мне покойным августейшим вашим родителем, — писал он императору Николаю 24 сентября 1831 года, — образовало меня тем, что ничего для меня нет в сем свете приятнее, как исполнять волю моего Государя, и никакое во всю мою службу обо мне общее мнение публики для меня не было приятно и дорого, кроме мнения моего обо мне Государя. Следовательно я награжден уже вполне на всю мою остальную жизнь, когда мой Государь Император, Ваше Императорское Величество признали бывшую доверенность ко мне покойного императора, а потому и утешаю себя приятнейшим удовольствием, что изволит заключать во мнении своем, что я ее был достоин».