В гостиной моих дяди с тетей, пока Инес со своей фирменной серьезностью расписывала достоинства новых наушников Bowers&Wilkins, я думала о них троих, о Кларе, Инес и моем отце, об этой семье, вечно от меня ускользавшей, существовавшей параллельно его первой семье – к которой принадлежала я сама и которая давным-давно исчезла. Мне пришло в голову, что, хотя физически все мы находимся в одном помещении, в гостиной моих дяди с тетей, все мы живем на разных территориях и будто бы принадлежим к разным слоям реальности. Ведь существует территория фактов, и территория чувств, и территория прошлого. Территория фактов, самая понятная, простиралась прямо перед нами: на ней находились остатки еды, изящные бокалы, спич Инес о том, как важно покупать наушники хорошей марки, например Bowers&Wilkins, а не какие-нибудь подешевле (она прибегла к сентенции «скупой платит дважды»; она вообще любит незатейливую народную мудрость). На этой же территории моя тетя, кивая, отломила кусочек хихонского туррона, а мой дядя перебил мою сестру, сказав жене: «Луиса, да брось ты это и доешь его уже», но вместо этого сам взял с блюда последний кусочек, а потом тема с наушниками заглохла и моя сестра вновь умолкла. Территория фактов была вполне понятна и осязаема, в отличие от территории чувств и эмоций: эта вторая имела более изменчивую природу и менее четкие контуры. Кое-какие из них все же угадывались (злость, грусть и обиды, радость от праздников, спокойствие, с которым говорила моя тетя, досада на отсутствующих и на лишние килограммы), вторую территорию мы не видели, но были связаны с ней посредством интуиции, забывая о том, что сказал Флобер: форму ожерелью придают не жемчужины, а нити[7], и в качестве этих нитей выступают, к несчастью, не факты. Там, на территории чувств, живут мои дядя с тетей; за фактами они всегда умели разглядеть то, что их пронизывает.
И, наконец, все мы, пусть и не желая этого признавать, блуждали где-то неподалеку от последнего уровня, уровня прошлого, то есть того, что в какой-то момент принадлежало территории фактов (кувшин с вином на столе, часы, которые мой отец не сумел забыть). Но прошлое ненадежно, ведь его больше никто не видит и даже не ощущает. Оно ушло, и до него не добраться, им не поделиться, прошлое – это зашифрованное послание на незнакомом языке, нуждающееся в толковании. Именно поэтому сферу прошлого труднее всего объяснить, определить, а ведь именно к ней, полагаю, многие из собравшихся за этим рождественским столом относят меня.
Некоторые люди не перемещаются между слоями, как, например, мой отец. Для меня он застрял на уровне фактов, поэтому то, что происходит в настоящем, прямо сейчас, для него никогда не связано с тем, чего больше не существует. Он рассказывает свою жизнь, будто зачитывает статью из Википедии, скачет от факта к факту, вооружившись датами и союзами с причинно-следственным значением, и так выходит, что жизнь его не поддается выражению, в ней нет ни путеводной нити, ни его воли, а лишь отдельные островки, не связанные между собой.
После десерта я принялась его рассматривать: голубые глаза под слегка нависшими веками, взгляд будто затерялся где-то не здесь. Жена его тем временем говорила, что они ни за что на свете не хотят возвращаться в Барселону.
– Раньше-то да, пока девочка, – тут она посмотрела на меня, – была маленькая. Но когда ей исполнилось восемнадцать и она уехала учиться за границу, на фига нам с Хайме было там оставаться?
Это была не вся правда, но никто не противоречил Кларе: все мы уже привыкли если не ко лжи, то к разным версиям прошлого, вводившим в семейное равенство новые элементы; элементы, призванные смягчить результат, несмотря ни на что остававшийся прежним – несчастливым.
Рассказывая об их с отцом паре, она всегда использовала слова «мы с Хайме». Казалось бы, ничего странного, если только не знать, что на самом деле моего отца зовут Жауме. Большую часть жизни, с рождения до развода с моей матерью, он называл себя именно так. Затем был период неопределенности, как бы подготовки к переменам, когда некоторые звали его Хайме, а другие – Жауме. Клара, которая родилась в Малаге и выросла в Мадриде, и ее бесплодные попытки выучить каталонский – она все еще говорит «Яуме» или «пантумака»[8]– всегда были поводом посмеяться, пока над такими вещами еще можно было смеяться, пока они не стали частью тончайшей и ядовитой изнанки жизни, называемой политикой. Таким образом, есть два отца: Хайме, отец моей сестры Инес, и Жауме, который потерялся где-то по пути, или отсутствовал, или находился вне зоны действия сети, в общем, пропал.
7
…
8