Диссиденты Альтшулер и Сахаров, напротив, делают акцент на атмосферу несвободы, гонений на науку, глухоты высших руководителей государства. Показательно, что Сахаров первоначально пытался изложить некоторые свои идеи высшему руководству, в том числе Хрущеву. Из этих весьма скромных попыток ничего не вышло. Тогда Сахаров и решил обратиться к тем, кто его услышит. Так появились его «Размышления»[71].
Кстати, говоря о полной несвободе на объекте и в отрасли, Альтшулер и Сахаров лукавят. Например, Л. Феоктистов, как уже отмечалось, совершенно свободно читал «Размышления» Сахарова в машинописном варианте, а позднее встречался с Сахаровым в Академии наук. За много лет до этого Сахаров в особом отделе знакомился с материалами на Берию и докладом Хрущева на XX съезде КПСС. В мозговых центрах Минсредмаша сформировалась уникальная атмосфера негласного договора, суть которого сводилась к самоконтролю своих мыслей, высказываний и действий со стороны самих ученых. В результате в Арзамасе-16 достаточно часто раздавались фрондирующие высказывания со стороны корифеев науки. А сам центр стал ассоциироваться с диссидентством: «Считалось, что в Арзамасе одни диссиденты сидели: Сахаров, Альтшулер. А у нас [в Челябинске-70] — деловые люди»[72].
Сахарова сбросили с научного олимпа, его клеймили позором с партийных трибун, ссылали, но, несмотря ни на что, ученые-атомщики очень спокойно отзываются о его философской концепции, с которой «можно согласиться, а можно и не согласиться». С их точки зрения, это нормальное проявление внутренней свободы, характерной для русской интеллигенции. Они и сами в душе приходили к аналогичным крамольным суждениям. Выводы Сахарова не были новостью для ученых, но Сахаров первым эти выводы озвучил. Главное, что не они. Ведь «если мы будем говорить то, что думаем, то нас сотрут». Кроме того, Андрей Дмитриевич сумел органично соединить идеи прогресса с признанием необходимости ядерного оружия. Тем самым он бросал вызов партии, правительству, но не родному министерству.
Более того, коллеги пытались найти применение новым идеям Сахарова в рамках министерства. В частности, академику Феоктистову поручали разработать предложения по «нейтрализации» Сахарова. Он предложил создать автономный институт во главе с Сахаровым, который бы занимался или проблемами ядерного пацифизма, или вопросами термоядерного синтеза. Причем в институт управляемого ядерного синтеза автор предложения хотел и сам отправиться. Типичное академическое решение, направленное на сохранение за опальным ученым статуса и жалованья. Хотя, с другой стороны, это была своеобразная попытка разорвать ограниченность «оружейной темы», близость исчерпания которой уже ощущалась. Аналогичным образом уходил из отрасли Феоктистов. Для него создали должность еще одного заместителя директора Курчатовского института, а затем и специальный сектор лазерного термоядерного синтеза в ФИАНе[73].
Исследуя феномен диссидентства в атомной отрасли, следует обратить внимание на естественность и необходимость возникновения этого явления именно среди физиков-оружейников. Сама система мозговых центров Атомпрома провоцировала к фрондированию и открытому протесту. С одной стороны, жесткий режим секретности и постоянная напряженная работа. С другой — широчайшие возможности для неформального общения. Причем статус собеседников позволял им затрагивать такие темы, которые являлись запретными для других советских граждан. Сложилась уникальная ситуация: под опекой тоталитарного государства спокойно развивались очаги свободной научной мысли, отразившие потаенные чаянья всех советских ученых. В душе все они были диссидентами. Это была такая игра с целью проверки на надежность. Некоторые поддались и поплатились за это карьерой, другие же остались на вершине, сохранив свои мысли в тайне.