Ой, Сашенька, я уже вижу, как он меня со своих рук на руки настоящих моряков, на руки настоящих, со шрамами на роже, боксеров передает. Что, может, оно и безопасней, а может, и опасней. Как будто, мать его дери, сам не мог подвезти. А? Некультурно выражаюсь? Ну некультурно. Потому что они что-то такое в своих рефрижераторах возят, отчего мне вдруг после всей этой бессонной ночи какая-то невралгия в голову ударила, когда их Амаль подмигнул им, когда меня передавал. А слово «Лихень» он выговаривал… с какой-то выдающей иронию запинкой, вроде как говорил: «Убить его и на органы продать, в Лейдене один такой зачуханный тип за почками придет. А в Амстердаме — за сердцем. А в Москве, когда будете возвращаться, доставьте куда надо его яйца, а то там такая новая русская, Царицей зовут, на завтрак только гоголем-моголем из мужских яиц питается, такие вот у нее капризы. Потребляет гоголь-моголь из мужских яиц. Да поторапливайтесь, ей они свежие нужны! А мужик этот чокнутый, ему все кажется, что он исторический персонаж, никто его не хватится, потому что он обанкротился!» Боже! А ведь и карты говорили, само собой, о посылке, но что это посылка с моими яйцами для Царицы какой-то Екатерины, за ногу ее дери, — умолчали.
И когда я так стоял, точно Ника в нерешительности, на чью сторону склониться, одной ногой в снегу на ступеньках лесенки, по которой влезают в кабину в дальнобойной фуре, а другой — на твердой почве, меня интересовало только одно. Помнишь ли ты, Саша, Сашенька мой, помнишь ли ты меня? Вспомнил бы ты меня, если бы я не вернулся? Отдал бы ты меня на погибель, на гоголь-моголь для жестокой Царицы? Они не понимали, что со мной, а я так встал и погрузился в раздумья, из которых Амаль меня вывел легким толчком под зад со словами: с Богом, сударь, пора ехать. А я сплюнул, перекрестился и взобрался наверх.
День добрый! Zdrawstwujtie! Заглядываю в кабину, а тут сюрприз — Кириллов никакой не мордоворот, а очень миленький, сладенький, чистый сердцем (по лицу видно!) мальчик лет эдак двадцати, улыбчивый, общительный. Без гонора и сметливый. Само собой, чистая украинская улыбка в пол-лица. Меховая шапка сползает на глаза. Второй, за рулем, — Иван из Симферополя, тоже точь-в-точь Алешка. Машину ведет, колбасу достал и смачно ест. Вестимо дело, голодный. Э, дык я с такими всю жизнь общаюсь, легко найдем общий язык. Кириллов сразу уступает мне место рядом с водителем, а сам идет спать назад, где у него удобная лежанка. Что-то бормочет насчет разбудить на границе и засыпает сном праведника среди свертков, водок, конвертов с деньгами. Как там у вас в Симферополе, небось, тепло уже, Крым ведь? Тепло.
Светать скоро будет, иду. Еще пока не Лихень, а уже при дороге образ Богоматери в сделанных из лент длинных лучах во все стороны. Так обозначают места явлений, придорожных чудес. Серо. Холодно. Немного проясняется над ивами, над тополями. Птичий клин на синем небе. Боже! Как же колотится сердце! Вот и дорога, вот и надпись на покосившейся жерди «Старый Лихень» и тут же рядом «Zimmer frei», пансионат «Утомленный паломник». А вот и новый костел у дороги, а на фасаде нарисован Папа Римский (непохоже) и Богоматерь, но так неумело изображена, что лицо как у Голоты[84]. Я перекрестился. Вот и холм, а вот и храм. Иду, пою духовные песни. Salve Regina! Сильнее в куртку кутаюсь, воротник поднимаю, но неожиданно в сетке нахожу теплый берет, доставшийся мне от Амаля. Надеваю набекрень для куражу, да и дует. Выгляжу в нем, должно быть, как наш церковный сторож. А бессонная ночь дает о себе знать, лицо горит, в голове темно, хочется есть. Иду. Ветер крепчает, воет, как лесопилка. Вхожу во врата святилища, по ступенькам. К Матери Пресвятой! С викарием поговорю, чтобы мою фигурку здесь починить и где-нибудь в садике под козырьком поместить. А как дар я повешу жемчуга, что у меня теперь на шее. Но пусто, морозно. Воздух прозрачен. Куда идти, не знаю; какие-то стрелки. Одна стрелка показывает на дом паломника «Ковчег», другая — на громадную надпись «КАТЫНЬ». Входишь как в ботанический сад, как в рощу. Нигде никого, чтобы хоть пастыря какого где встретить. Salve Regina! Саша, что ты там теперь поделываешь? Думаю, ничего благочестивого. Помнишь, какую профанацию в прошлом году ты устроил святым символам на спине своей? Ветер воет, точно Бог на небе на пиле играет. Зябко. Сверху мне открывается громадная пустая площадь. В небе парит орел. Комета в это синее утро выглядит как ярмарочный ветрячок на палочке, типа тех, которыми дядюшка торговал когда-то. Зависла над костелом, как над вертепом.