«До чего же трудно двум немолодым людям лечь вместе в постель», — подумала Ирина, глянув на кровать.
Душ был именно такой, к какому она привыкла и каким научилась управлять. Вместо обычной «лейки» — устройство, меняющее силу, качество и направление струй. Она сделала самый сильный, из мельчайших брызг и вдруг запела:
и по-английски:
— У тебя уже совсем хороший английский, — сказал он, открыв дверь ванной.
И это было «ты», потому что он подошел к ней, высоченный, в джинсах, в клетчатой рубашке, и, сев на край ванны, прижался головой к ее животу.
Ирина ладонью притиснула голову сильнее и другой стала гладить седые волосы мистера Мюллера.
Брызги с силой ударяли ей в плечо, в шею, и она осторожно чуть повернулась, заслоняя его лицо от них.
— Тебе же больно, бедная.
Он поднялся, выключил душ, закутал ее в огромную махровую простыню и отнес на постель.
Он спеленал ее туго, как ребенка, и она, лежа неподвижно, смотрела на темно-коричневые балки потолка, пока он раздевался.
— Вот теперь расскажи мне, где ты загорала, — попросил он, осторожно распеленывая ее.
— Лагуна-Бич, Малибу…
— Погоди. Лагуна-Бич — это где?
— Это около…
— Нет, здесь где это?
— Вот. — Ирина дотронулась до плеча.
— Понятно…
Она назвала все места, где встречалась с океаном, и он был таким же, как океан, «тяжелым и сильным».
— Осторожно, — сказал ей какой-то мужчина на пляже Венис в Лос-Анджелесе, — осторожно! Пасифик тяжелый и сильный.
Нет, здесь она не была осторожной, она говорила ему по-русски все ласковые слова, которые знала.
Только под вечер она услышала, как за окном поет какая-то птица.
Ирина лежала, положив ему на плечо голову, вдыхая запах пота, смешанного с сильным, пряным запахом дезодоранта. В Америке это, пожалуй, был главный запах — запах дезодорантов.
Силуэт птицы отпечатался на фоне оранжевого калифорнийского заката, и ей вдруг припомнились другие птицы совсем в другом месте.
Маленькая деревня на берегу Рижского залива. Они с Кольчецом приехали в гости к друзьям. Чаепитие в дождливый прибалтийский денек. Огромные сосны, поднимающиеся со дна оврага, и среди их оранжевых стволов тяжело перелетают огромные глухари. Их темные силуэты с хвостами-лирами точно так же отпечатываются на лимонном закате. Нескончаемая болтовня Кольчеца, его всегда будто прорывало в гостях: слова никому не давал сказать. А потом молчали по нескольку дней дома, до очередной бутылки. Какой же гнусной жизнью она тогда жила! А теперь?
Ирина тихонько застонала.
— Что? — спросил Мюллер. — Что-то не так?
— Птица, — ответила Ирина, — все дело в птице.
Он вдруг тихо и ритмично произнес что-то.
— Повтори, пожалуйста.
Он произнес четыре рифмованных строки, и она узнала их, вопреки убожеству своего словаря.
— Шекспир. Стансы к Августе, — сказала она по-английски, — правда? Я правильно поняла?
— Скажи еще раз.
Она снова повторила по-русски, а он вдруг сказал:
— Метел.
— Метель, — поправила она.
— Метель. Красивое слово. Ты не знаешь, почему я тебя люблю?
— Не знаю.
Потом она долго не могла договорить, потом рассказывала ему о Мюриэл, о Марьяне, о русских, с которыми познакомилась в Лос-Анджелесе, о трамвайчиках в Сан-Франциско, о деревце на пляже в Кармеле, о крутой дороге, на которую она случайно попала, о курице, которая обыграла ее в крестики-нолики, о коте, который в Санта-Крусе бросился ей под ноги, жаждая ласк, о том, как она искала океан в Сайпрессе, о Доне, страдающем болезнью Паркинсона и катавшем ее на самолете над океаном, обо всем, что видела… обо всем, кроме ночи на улице Деларосса и мужчине на автозаправке возле аэропорта «Джон Вэйн». Мужчине, похожем на Леню. Ее жизнь для мистера Мюллера начиналась с Сан-Франциско. Он смеялся над историей с котом и курицей. Толково объяснил, почему курица всегда выигрывает, полет с Доном прокомментировал как безумие, «полное безумие», потому что каждый день в Эл-эй разбивается по нескольку самолетов с любителями, и даже не обязательно семидесятилетними и больными паркинсонизмом. Он был замечательным слушателем, он был замечательным во всем. А главное, впервые в своей пестрой и грешной жизни она была женщиной. Оказывается, она просто не имела представления, что это значит «быть женщиной», то есть существом, не боящимся ничего и ни за что не отвечающим в жизни, если рядом вот эти темные глаза, и родинка на правой щеке, и длинные руки с искалеченным какой-то тяжелой работой пальцем.
31
Телята запросто связаны и зарезаны,
Никто не знает по какой причине.
Но тот, кто дорожит свободой,
Должен, как ласточка, научиться летать.