Глава X
Когда Цурумацу вернулся в Симоду, он выстроил чудесный дом недалеко от салона-парикмахерской Окити — симпатичный, чернобелый с фасада намеко, с большой верандой, опоясывающей дом. Такая необычная веранда, разумеется, подвержена холодным ветрам, бушевавшим зимой, но Цурумацу не обращал на это внимания; роскошь, как правило, обходится дорого, и он готов платить за нее.
Ему нравилось чувствовать чуть шероховатое дерево балюстрады — это ощущение успокаивало его. Он любил после работы облокотиться на перила и послушать щебет птиц на деревьях возле дома, которые не стал вырубать — еще одна недопустимая роскошь, Цурумацу и за нее согласен расплачиваться. Соседи настоятельно рекомендовали срубить деревья, когда начиналось строительство, но он не послушал советов, хотя осознавал опасность, таящуюся в этих деревьях. Ведь во время любого из знаменитых тайфунов Симоды ветер мог вырвать их с корнем, и тогда они обрушились бы прямо на крышу дома.
Но Цурумацу лишь пожимал плечами и отмахивался. Никакие бедствия его не пугали, и он предпочел оставить деревья: их пышная зеленая листва вносила спокойствие в его жизнь, и рука у молодого мастера не поднималась уничтожить эту красоту. Жил он в доме один, а потому не боялся опасности — собой мог рисковать сколько угодно. Зато разросшиеся кроны возвышались теперь над крышей дома зеленым навесом и летом защищали его от жарких солнечных лучей. А зимой голые извилистые ветви причудливым контуром вырисовывались на фоне темнеющего неба, и это меланхоличное зрелище вносило умиротворение в его измученную, беспокойную душу.
В задней части двора, в сарае-пристройке, он оборудовал мастерскую. Конечно, это было его любимое место во всем доме: здесь проводил он ежедневно многие часы, изготавливая мебель самую лучшую в Симоде, даже изысканную, не зря считался отличным плотником. Работу свою любил, и дело у него спорилось. После того как потерял Окити, решил с головой уйти в плотницкое дело и всего себя стал посвящать работе. Правда, сильно травмировал руки, зато таким образом хоть чуточку приглушалась боль душевная и сердечная. Каждое свое изделие Цурумацу по праву считал произведением искусства и иногда даже забывал поесть, трудясь над очередным изделием и доводя его до совершенства.
Не забыл и про птиц — специально для них выстроил деревянный домик рядом с мастерской: пусть поют, пока он работает. Каждое утро разбрасывал пригоршни рисовых зерен, крошки печенья, и птицы тут же слетались на задний дворик; он с удовольствием наблюдал за ними, восхищаясь красочным оперением. Очень скоро кормление птиц по утрам стало для плотника традицией. Иной раз случалось и так, что черпал вдохновение, чтобы создавать новые мебельные шедевры, когда рассматривал причудливую окраску пернатых друзей и прислушивался к тому, как они шумно выясняют отношения или весело пересвистываются.
А когда Цурумацу делалось совсем грустно и он, вспоминая прошлое, замыкался и мрачнел, птицы, словно чувствуя это, слетались к нему: смотрели на него своими глазами-бусинками, стараясь не оглушать громким чириканьем, а услаждать слух нежным пением, и от этой заботы Цурумацу мало-помалу приходил в себя и настроение его улучшалось.
Несколько лет он жил вдали от Симоды, в городе Осаке. Не по душе ему был городской шум, вечно спешащие куда-то толпы народа, а главное, прагматичность и легкомысленное отношение горожан ко всему происходящему. Бывали дни, когда он так сильно тосковал по соленому ветерку и морскому прибою, что щемило сердце. Но он понимал, что ему нужно держаться подальше от родной Симоды — слишком уж больно было бы видеть Окити, разодетую, в тончайших кимоно, и прислуживающую другому мужчине. Тодзин Окити — вот как стали ее называть, что означает «наложница иноземца». Сердце Цурумацу обливалось кровью, всякий раз как вспоминал о красивой, нежной Окити и представлял себе, как до нее дотрагивается красномордый, волосатый тип с другого конца земли.
А может быть, она уже смирилась со своей участью и обрела покой, привыкнув к новой жизни? Или лежала измученная, как и он, ночи напролет, ворочаясь на своем ложе и пытаясь прогнать демонов тоски, не отпускавших ее…
Цурумацу подрядился работать в одной из крупных мебельных мастерских в Осаке. Жил он в крошечной, плохо освещенной каморке, отгороженной в дальнем углу мастерской. Там стоял небольшой стол на расшатанных ножках и валялись четыре грязных, стареньких татами. По окончании рабочего дня он расстилал матрас, устраиваясь на ночь, и свободного места в каморке уже не оставалось. Для искусного мастера, который трудился весь день, изобретая новые резные рисунки на созданных им же совершенных образцах мебели для богачей и придирчивых купцов Осаки, такая комнатушка, конечно, насмешка и позор, но Цурумацу и в голову не приходило жаловаться, это помещение ему вполне подходило. Ему нужен всего лишь угол, где можно бы приткнуться на ночь и мгновенно уснуть, без сновидений и размышлений.