Время от времени к нам в театр наведывался сам Петр Ильич Чайковский и, усевшись в первый ряд партера, внимательно и безмолвно наблюдал за ходом репетиции. Он производил на меня впечатление, и не только благодаря своему громадному таланту, но и благодаря легенде, которая окутывала его имя в течение стольких лет. Седеющий, с короткой бородкой и пылкостью во взгляде, он выказывал столько же нервозности в манере держаться, сколько строгой элегантности в манере одеваться. В своем черном, наглухо застегнутом сюртуке, при накрахмаленном воротничке и аккуратно завязанном галстуке он походил бы на какого-нибудь высокопоставленного функционера, если бы глаза его порою не озарялись мистическим сиянием, которое, впрочем, тут же сменялось выражением взгляда загнанного в ловушку зверя. Я знала, что на своем шестом десятке он находился на вершине славы и от концерта к концерту по всей Европе опьянялся рукоплесканиями и меланхолией. В театральных кулисах перешептывались о «странностях» его интимной жизни, кое о каких вещах, о коих «не пристало говорить», и о том, что он выпивает, дабы забыть про все про это. Я задавалась вопросом, какого же еще утешения он ищет, ибо он, по-моему, достиг всяческого мыслимого и немыслимого счастья. Но то, что он, если верить любителям сплетен, имел некую склонность к хмельному, пробуждало во мне сочувствие: в этой слабости истинного гения я словно видела извинение жалкому существованию своего отца, топившего в рюмке печаль-тоску. Кстати, от меня не укрылось, что во время наших репетиций красивое, но озабоченное лицо Чайковского светлело и на нем возникало чувство облегчения – словно его околдовывала не только сочиненная им музыка, но и пластическое воплощение, которое мы сообщали ей. Наш язык столь точно соответствовал его языку, что он порою бил в ладоши после той или иной ловко выполненной вариации. Когда, искусно выстроив enchaînement, возвращался в зал Мариус Петипа, оба великих маэстро предавались тихим перешептываниям, прерываемым восклицаниями и смехом. Они были точно два старых лицедея, счастливых при виде удавшегося фарса. По всему было заметно, что согласие между ними выходило за рамки взаимного уважения, становясь неким веселым сговором. Колдуя над спектаклем, они пребывали в таком взаимопонимании, что, украдкою бросая на них взгляды, я порою путалась, кто из них сочинил музыку, а кто приспосабливал ее к действу на театральных подмостках.
Генеральная репетиция состоялась 2 января 1890 года. То там, то здесь носились слухи, что сам Государь Император Александр III с семейством изволит почтить событие своим присутствием. Такая перспектива подогрела во мне амбицию показать себя на высоте, достойной столь знаменательного события, и в то же время вселила в меня страх, что я окажусь технически не способной к этому. Еще задолго до поднятия занавеса все мы – от примы-балерины до последней девчушки из кордебалета – пребывали в состоянии транса. Из одной ложи в другую слышались все те же перешептывания:
– Вы действительно убеждены, что Государь изволит пожаловать?
– А то как же! Мне об этом только что сказал господин Петипа!
– Иван Всеволожский так не считает. По его словам, Его Величество в последнюю минуту может прислать вместо себя Великого князя Николая Александровича…
– Ну и что ж из этого? Это наш царевич… Рано или поздно он будет нашим Государем!
– Да, но он еще не стал им. Вот почему я предпочел бы, чтобы сам Государь оказал спектаклю честь своим присутствием! Да гляньте… Так и есть! Это Он! Он! Спасибо тебе, Боже…
Да, это действительно был обожаемый Государь! Когда он появился в зале, оркестр торжествующе грянул «Боже, Царя храни», от чего смолкли последние шептания. Находясь за занавесом, вся наша труппа слушала гимн, стоя навытяжку. Когда вновь воцарилась тишина, я слышала, как сердце мое колотится втрое чаще обычного. Первые такты музыки Чайковского удивили меня, как будто я слышала их в первый раз. Хоть я сотни раз репетировала самые простые фигуры моих танцев, я находилась под впечатлением, что у меня все вылетело вон из головы и что мне все придется сымпровизировать. Когда настал мой черед выходить на сцену, я истово «перекрестила грудь» и, будучи на грани остолбенения от эмоций, шагнула навстречу огням рампы… И тут же все мои волнения как рукой сняло! Не знаю, как это получилось, но я чувствовала себя на сцене как рыба в воде! Словно я сама написала ноты, которые командовали моими движениями. Мне казалось, что сквозь застилавшую мои глаза дымку я различала в глубине зала, в увенчанной двуглавым орлом Императорской ложе самого Государя, Императрицу и нескольких лиц в пышных мундирах. Да, там находились самые великие имена России – и моей задачей было развлекать их. Вот будет позор, если сорву пируэт или потеряю равновесие при выполнении арабеска! Но, танцуя партию феи Кандид, я держалась с уверенностью. И то сказать, не Государю, не членам Августейшей семьи посвящала я эту элегантную вариацию – одному лишь Мариусу Петипа, который, устроившись у себя в уголке позади занавеса, приглядывался к каждому из моих жестов с требовательностью, которую я, впрочем, почитала благосклонной. Его мнение было для меня куда важнее, чем мнение Императора. Последний властвовал одною лишь Россией, а первый властвовал танцем! Россия имеет границы, а у Танца их нет! Конечно, все это смутно перемешалось в моей голове, и тем не менее я была убеждена, что не заблуждаюсь в иерархии ценностей. Даже аплодисменты, приветствовавшие мой выход на сцену, не тронули меня так, как слова, которые прошептал мне вслед великий марселец, когда я спешила к себе в артистическую, чтобы сменить наряд феи на костюм Красной Шапочки. Когда же, переодевшись, я вновь пробегала мимо него, возвращаясь на сцену, он добавил:
– Если танец с Волком пройдет столь же успешно – обещаю тебе большую роль в следующем балете!
Мысль о таком продвижении наэлектризовала меня. Я с таким прилежанием изображала обезоруживающую наивность Красной Шапочки перед посягательствами Серого Волка, что по завершении номера удостоилась самой лестной овации. Вся Императорская ложа била в ладоши! После генеральной репетиции труппа в полном составе вышла приветствовать публику со всею учтивостью и почтительностью. Нас вызывали на поклоны шесть раз!
Император, Императрица и Его Высочество Великий князь Николай Александрович лично явились поздравить нас. Мы собрались в фойе, куда доступ остальной публике был закрыт. Александр III показался мне еще старше, задумчивее и благодушнее, чем на официальном портрете, который украшал нашу столовую в Театральном училище. Рослый, широкогрудый, с рыжеватой бородой, по которой пробегали седины, царь казался мне весьма импозантным, но тем не менее он не производил на меня такого впечатления, как Мариус Петипа, который теперь стоял, ссутулившись, опустив плечи и потупя взор. После того, как Его Величество густым басом похвалил хореографию «Спящей красавицы», к нему присоединилась вся великокняжеская компания. Словно смущенный оказываемой ему честью, великий хореограф все благодарил и благодарил высочайших гостей, и за такую скромность я готова была вдвойне ценить и уважать его. Государыню я удостоила лишь рассеянным взглядом – обратив, впрочем, внимание на то, сколько благородства было в ее манере держаться, – и быстро перевела глаза на царевича, столь прекрасного в своем мундире офицера Преображенского полка. Я знала, что все балерины были в большей или меньшей степени влюблены в него. Пройдет совсем немного времени, и по всему Петербургу только и разговоров будет, как настойчиво Великий князь ухлестывает за моей подругой по ремеслу – хорошенькой Матильдой Кшесинской, которая, конечно, никак не могла устоять перед обольстительным наследником Российской короны[9]. Ну, а меня, клянусь честью, подобная галантная интрига не соблазнила бы вовсе. Зато я не упускала ни слова из тех комплиментов, коих удостоились истинные герои триумфального вечера. И Чайковский, сидевший на представлении своего шедевра в директорской ложе, по праву стяжал свою порцию похвал со стороны Государя и Августейшей семьи. Он принял их с меньшим раболепием, чем великий марселец, – понятно, ведь многочисленные успехи, которые он одерживал во многих странах, приучили его к наслаждению восхищением и поздравлениями. Кстати, по слухам, он опять собирался в заграничное путешествие – в Берлин и во Флоренцию, и царь изволил любезно задать ему вопрос, сколь долго собирался он оставаться за рубежом. Потом, не дожидаясь ответа, Государь повернулся к Мариусу Петипа и с улыбкой вопросил его:
9