— Дальше…
— Чо?
— Что вы делали дальше? — повторил вопрос Петухов.
— Мы стали стучаться в дверь.
— И?
— Не достучались…
— Вам никто не открыл?
— Нет, не открыл, — ответил Ефимка. — Тогда Наташка мне сказала: бежи, мол, в участок. Я и побег…
— Слава тебе, Господи, — выдохнул Петухов. — Неужто свершилось? — Он какое-то время смотрел на Ефимку, как смотрят на лучшего друга, который спас вас от дикого зверя или вражьей пули. Еще так иногда смотрят, когда прощаются навсегда на перроне вокзала с любимым человеком. Благодарность провидению, что дознание с дворником закончилось, было у Петухова неисчерпаемым и безграничным. Не будь сидящего в уголке Воловцова, он, наверное, исполнил бы сейчас «Застольную арию» из «Травиаты» Джузеппе Верди:
— Слава богу, — повторил околоточный надзиратель, искоса глянув на московского гостя, притулившегося в уголке. Теперь Петухов чувствовал себя старшим и владеющим ситуацией, а московский следователь по наиважнейшим делам был так, вроде консультанта или даже помощника. А впрочем, Иван Федорович Воловцов и не претендовал на лидерство… — Все остальное мы спросим у Еременко…
— А позвольте, Ефим Афанасьевич, я задам вам еще пару вопросов? — неожиданно сказал Иван Федорович. — Как долго вы служите дворником?
— Четвертый месяц пошел, — улыбнулся Ефимка столь добродушно, что некоторое предубеждение к нему, невесть откуда появившееся во время дознания, улетучилось без остатка.
— А кто до вас был дворником? — задал еще один вопрос Воловцов.
— Степан был.
— А куда дворник Степан подевался?
— Запил и пропал, — с явной печалью в голосе ответил Ефимка.
— А подробнее можно? — попросил Воловцов.
— Ну, полгода назад у Степана жена померла, и он того, запил с горя. Хозяйка наша его жалела, со службы не прогоняла, думала, попьет с горя и перестанет…
— А он не переставал? — серьезно спросил Иван Федорович.
— Нет, не переставал, — согласно кивнул Ефимка.
— А потом?
— А потом пропал. Сказывали, его видели садящимся на пароход. А может, и обознались…
— Что ж, Ефим Афанасьевич, — поднялся со своего места Воловцов. — Было весьма приятно с вами познакомиться. Более мы вас не задерживаем. Вы, признаться, нам очень помогли… Верно, господин Петухов?
— О, да-а, — протянул околоточный надзиратель и закатил глаза к небу…
Когда Ефимка вышел, в дверной проем просунулась голова городового Еременко и, открыв рот, сказала:
— Господин доктор явились…
— Как, уже?! — с большой долей иронии спросил Воловцов и глянул на околоточного надзирателя. — Ну, так скажите ему, что пусть занимается всем, чем положено в подобных случаях, а когда закончит, идет сюда, на кухню. А ты нам зови пока эту жиличку, Наталью Квасникову.
— Слушаюсь…
Наталья Квасникова — девица лет двадцати четырех, что уже вполне позволяло причислить ее к разряду старых дев, снимала у Кокошиной комнатку во флигеле. Бледная, худая и, верно, непростого характера, как и все старые девы, она прошла к столу, за которым восседал околоточный надзиратель, и, не дожидаясь предложения, села.
— Имя-отчество-фамилия, — строго произнес Петухов.
— Чье, мое? — спросила Наталья и сморгнула. Внутри у околоточного от этого вопроса все заныло; захотелось забросить карандаш в угол, порвать протокольную бумагу в клочья, плюнуть на всю эту мороку, растереть плевок сапогом, отправиться в штофную лавку или в один из ста десяти питейных домов, что имелись в городе, и засесть там да самого скончания дня. А потом прийти домой и, не раздеваясь, завалиться на холостяцкую кушетку, послав к чертям собачьим и все эти дознания, и полицейскую службу, а вместе с ней и весь свой околоточный участок…
Воловцов хорошо понимал его состояние и даже, в какой-то степени, сочувствовал Петухову. Он и сам не раз сталкивался с подобными допрашиваемыми, которые то ли слишком робели во время допроса и оттого не понимали поначалу вопросов следователя, то ли от природы были непроходимо тупы. Поэтому он поднялся со своего стула, подошел к Петухову и предложил:
— Позвольте, я допрошу гражданку Квасникову, а вы просто запишете ее показания в протокол. Идет?
— Да ради бога, — похоже, даже обрадовался околоточный надзиратель. Теперь он уже не хотел быть никаким главным, ибо ведомым являться и проще, и спокойнее…