Считывая положение кузнецов у самых разнообразных народов Востока как в Передней, так и в Средней Азии, не так уж трудно если не разъяснить, то хотя бы нащупать, почему Мхитар мог считать нужным подтвердить право кузнеца на первенство в ряду других ремесленников.
Кузнец-подковщик является одновременно коновалом. Кузнец вообще зачастую соединяет в себе железодела и знахаря. Кузнец бывает озарен и славой «ведуна», быть может потому, что очень уж многообразен и различными оттенками сверкает огонь в его горне. У кузнеца нередко бывают в народном представлении какие-то неясные связи с неясными, но не небесными силами. И потому кузнец и пользуется весом в своей деревне, а иногда и по всей округе, и часто воспринимается как такое лицо, с которым не следует быть в плохих отношениях.
А в армянском фольклоре, в древних письменных свидетельствах и в совсем недавнем быту кузнец является, помимо всего сказанного, еще и выполнителем ответственнейшей магической функции, укоренившейся до степени полного слияния с наслоенными на нее и языческими, уже не магическими, а легендарными, историческими и мифологическими представлениями и даже христианскими верованиями. Еще совсем недавно в армянской, разумеется деревенской, среде кузнец каждую пятницу, заканчивая свой трудовой день, должен был трижды крепко ударить молотом по своей ничем не занятой наковальне. Звон этих ударов был в не меньшей мере признаком, что деревня — армянская, чем заунывный отрывистый звон церковного колокола в субботний вечер. Не так легко было бы ответить на вопрос, что вызвало бы большее смущение в христианской среде в любой армянской деревне, молчание ли в субботу церковного колокола или деревянного била (если колокольный звон был воспрещен), или же тишина в кузнице при заходе солнца в пятницу. Ведь эти три удара молотом по ничем, на взгляд непосвященного, не занятой наковальне укрепляет звенья цепи, которою в преисподней был прикован нечестивый Артавазд,[2] звенья цепи, в течение шести дней каждой недели становившейся тоньше и слабее от стачивавшего ее лизания языками мифических «аралезов» и к вечеру в пятницу уже почти готовой разорваться; да она и разорвалась бы, если бы каждый кузнец-армянин не укреплял бы ее по пятницам своими тремя ударами молотом по наковальне.
Рационалистическая мотивировка, подтвержденная баснями 79, 81, устраняла самой своей очевидной убедительностью необходимость и целесообразность приведения каких бы то ни было иных мотивов и причин. В то же время эта мотивировка своей рационалистической убедительностью могла утишить споры в наиболее беспокойной части и городского и сельского населения и могла дать удовлетворение людям, лучше, чем кто бы то ни было, знавшим цену своим орудиям производства, своему инструменту.
Так в баснях Мхитара, в том их подборе, который связан с ремесленническим бытом, сказалась и связь выдающегося деятеля своего времени, ученого, богослова, составителя Судебника, с народными низами, и его готовность содействовать, обобщая выношенные в народных толщах истины, воспитанию не только этих низов, но и людей, которые, используя для себя труд и кузнеца, и плотника, и земледельца, и медника, и бронзодела, еще не задумались над тем, что их право на почет будет так же бесспорно только в том случае, если будет основываться на полезности для всех.
Эти обобщенные назидания Мхитара Гоша должны были, при внедрении их в сознание верхов, «великих», содействовать тому же, для чего Ильяс Низами создавал свою утопию, а Шота Руставели создавал образы витязей и прекрасных царевен, щедро одаренных высокими качествами и освобожденных от каких бы то ни было слабостей и недостатков.
Мхитара в его басенном творчестве очень волновал вопрос о войне. И это понятно. Родина Мхитара на протяжении всей своей истории выдержала столько нашествий и столько войн, земля ее так была напитана кровью своих сынов, в недавнее перед Мхитаром время вновь испытала такие потрясения, что он не мог не стремиться уберечь свою страну от новых кровопролитий.