И Бату пропустил тот миг, когда его впечатлительный брат и наследник Берке перестал быть ему послушен, попал под влияние улемов Сарая и Булгара. Нет, улемы не могли бы склонить Берке к предательству брата, друга и господина: как всякий монгол, тот чурался предательства.
Но, однажды (сколько красноречия извели) поверив в Аллаха больше, чем в родных богов, Берке испугался. Это был простой страх загробной кары. Как монгольские дети боятся злых мангусов.
Ноги хана болели всё больше, и тех коротких промежутков, когда к нему возвращалась прежняя воля, было явно недостаточно, чтобы сдерживать Берке.
— Да, Бату убивал врагов, чтобы люди не жили в страхе. Берке же давил змей-врагов, как ребёнок сапогом ужа... — Оказывается Даритай думал о том же.
Боэмунд ещё раз пробежал глазами по пергаменту...
— Это что же получается? Как монгол, Берке боялся гнева Мизира за братоубийство, а как новоиспечённый магометанин — кары Аллаха за то, что колеблется расправиться с неверным?
Даритай как будто всхлипнул, но нет — это был смешок.
— Куда забавнее. Ты же знаешь, Бату своим братьям был словно отец. Вечно их утешал, мирил. Они же шагу без его совета ступить не могли. И Берке тоже. А ещё он им подолом сопли и слёзы утирал... как мать. Нет, смысл этого разговора, который подслушал мой соглядатай, вот какой: «Я должен тебя уничтожить... этого хочет Аллах, но не могу, боюсь... и стыдно. Утешь меня... придай мне силы тебя убить... Ведь ты всегда мне помогал». Слюнтяйство и глупость. Да, бедный Берке... С такими настроениями, с такими метаниями трудно совершить то, о чём жалуешься будущей жертве... — Даритай вздохнул, — и всё-таки Берке размазня. Решил — делай... Так нет — надо ещё и душу взлелеять....
— Но если не Берке, тогда кто?
— Боюсь, Даритай, мы этого никогда не узнаем...
Сколько врагов! Бату кричал в колыбели, а враги уже множились. Да что там — он дёргался в утробе, а они уже грифами парили над судьбой. А уж если совсем честно — его ещё не было, а они уже знали, что он появится, и обдумывали свои каверзы. Враги, да ещё какие — почётные, настоящие великаны из демонических сказаний. Друзья были — случайны... они могли и не появиться в нужное время на нужном холме. А враги были всегда.
Боэмунд вдруг замолчал и задумался. Даритай отхлебнул необычного вина, поморщился, робко попросил:
— Расскажи... О том, что было до меня... Когда же началась история его гибели?
— Согласно превратностям — ещё до рождения, — устало откликнулся гость. — Может быть, на том далёком курилтае (сколько их было с тех пор?). С тех трёх тайн, на которых, как на трёх столбах, держится эта странная история жизни.
— Трёх тайн?
— И той случайной встречи, благодаря которой Бату и родился. Уже тогда... вопреки задуманному Небом или людьми.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОЗОРНАЯ КРОВЬ
Джучи. Великий Курилтай. 1206 год
Они ехали втроём стремя в стремя. Яркие, гладкие, безнадёжно юные. Косички, заботливо расчёсанные матерью, — сегодня это важное дело она не доверила никому, — упорно раскачивались вразнобой, как бы в насмешку над попыткой превратить братьев в нечто единое, хотя бы на это краткое время торжеств.
И всё-таки именно сегодня царевичи, как никогда, ощущали себя братьями. Они — главная драгоценность долгожданного торжества. Дети ТОГО, кто поднимется сегодня на стремительном войлоке к Высокому Небу заслуженной славы.
— Встряхнись. Быть кислым на празднике — удел кумыса — Угэдэй дёрнул приунывшего соседа за играющий бликами шёлковый рукав.
Джучи даже не обернулся, а только неопределённо хмыкнул.
Не прав Угэдэй — и вовсе он не кислый, просто задумчивый. Есть о чём задуматься. Разве мысли о Воле Неба, что дважды кидало их отца Темуджина в бездны унижения и вот... снова возносит, эти мысли не приличествуют ныне больше, чем благодушный восторг.
Эх, братишка, учить вздумал, а сам уподобляется тем, кто живёт, как трава. Для харачу[47] и большинства нухуров курилтай — просто праздник пуза и отдыха, повод побороться, посвататься, поскакать наперегонки. Чего же больше? Для отца, главного виновника торжеств, это — зрелые раздумья без улыбки. Голову дал бы Джучи, что эцегэ[48] не прыгает сейчас молодым джейранчиком, не оскорбляет суетой победу. Впрочем, сам эцегэ не стал бы благодарить Джучи за сопереживание. Осудил бы, подобно простодушному брату: что, мол, не радуешься.