– Точно так. Оченно желательно в господскую компанию войти, – отвечал жених. Потом взглянул на тетку и прибавил: – Это как тетеньке будет угодно, потому я им должен во всем повиноваться, так как они меня на своих руках выводили…
– Он ведь у меня восковой, – поспешила прибавить Наталья Никитична. – Из него, как из воска, что хошь лепи… Уж эдакова послушания, эдакова смиренства – поискать. Вот за глаза и в глаза скажу…
Хитрая Наталья Никитична еще дома научила Никешу говорить почаще, что он во всем слушается тетки и из послушания никогда не выходит, так как она ему вместо матери.
– Вот таких молодых людей люблю, которые помнят, кто им делал добро, и старших почитают… – сказала Прасковья Федоровна. – За это невидимо Бог подает…
– Да что же ты, Прасковья Федоровна, доченьки-то своей не покажешь? Где она у тебя? – спросила Наталья Никитична.
– Поди, чай, в светелке сидит, либо к родным ушла. Она ведь у меня, матушка, не больно к чужим-то людям выскакивает. Слава Богу, не вертлява девка… не тому от матери учена… она у меня никуда с моего глаза: на улицу одна не пойдет, разве вот к дяде, по соседству… Нет, нечего сказать, должна Бога благодарить: не срамит мать… степенна…
– Это уж на что лучше, тем девушка и красна, коли стыдлива, да не по сторонам, а в землю смотрит… Да покажи, матка… вели взойти-то…
– Да ведь не скоро уломаешь и взойти-то, коли чужой мужчина в дому: уж очень она у меня на счет этого осторожна… Вот погодите – велю самовар подать – чай уж поспел.
Прасковья Федоровна вышла и велела дочери подавать самовар, причем подтвердила опять, чтобы она в избе долго не оставалась, а пуще всего на жениха бы прямо не смотрела, а разве взглянула бы как-нибудь бочком, или исподлобья, чтобы ни он, ни тетка того не заметили. В то же время Наталья Никитична внушала племяннику, чтоб он высматривал невесту хорошенько, да помнил бы, что ему другой такой не найти, и всеми мерами старался бы понравиться матери, как она его учила и дома. Потом она провела рукою по лоснящимся от скоромного масла волосам жениха, выправила из-под кафтана концы бумажного цветного платка, которым повязана была его шея, и, подтолкнувши в бок, велела сидеть попрямее и веселее смотреть. Вслед за тем в избу вошла Катерина, неся за ручки ярко вычищенный, хотя старый и помятый, самовар.
– Вот и дочка моя! – сказала Прасковья Федоровна, следуя за ней.
– Здравствуй, моя красавица, – проговорила Наталья Никитична, вставая и целуясь с нею. – Узнала ли меня? Помнишь богомолку-то: приходила ономнясь?[3]
– Очень помню-с? – отвечала Катерина, не поднимая глаз.
– А вот теперь я к вам в гости приехала, да еще и с барином… Кланяйся, Никеша! – прибавила она, обратясь к племяннику, который смотрел выпуча глаза на невесту. Никанор привстал и неловко, как медведь, поклонился, и потом опять сел, повернул шеей, как будто для того, чтобы обратить внимание на свой красный шейный платок, и с самодовольной улыбкой уперся руками в колена. По осклабленному лицу его можно было видеть, что невеста ему понравилась. Катерина, молча и не поднимая глаз, ответила на поклон Никеши и невольно покраснела.
– Ну, уж и зарделась! – со смехом проговорила Наталья Никитична, торопливо и в ласку подтолкнувши в плечо Катерину. – Ах вы, девки, девки молодые!..
Катерина отошла и села в сторонку, откуда успела, однако ж, взглянуть на жениха, и тотчас же отвернулась к окну.
– А вы сами-то вдова или девица? – спросила Прасковья Федоровна, чтобы что-нибудь говорить.
– Девка, матушка, сызмальства девка… – отвечала тетка, «и детей ненашивала», хотела было она прибавить, но остановилась, смекнувши, что эти слова могли обидеть хозяйку. – Вот только и дал Бог дитятко! – сказала она, указывая на Никешу. – Мать-то, как умирала, мне на руки отдала…
Катерина, взглянувши еще раз на жениха, встала и ушла вон из избы, следуя наставлению матери.
– Ну, вота, уж и ушла: и наглядеться на себя не дала! – заметила Никитична. – Ну-ка, Прасковья Федоровна, давай говорить делом: уж нечего нам друг перед другом лясы точить…
– Да об каком же это деле, Наталья Никитична?… Кажется, у нас ничего нет… Вот не угодно ли чайку? Кушайте-ка.
– Ну что, матка, привередничать? Уж пойдем на чистоту. У тебя товар – у меня купец, коли мой купец тебе не противен, а наш товар вам надобен, и по мысли, и по сердцу.