– Черный ту книгу схитил, а за него книгохранильцу в ответе быть.
Григорий вскочил:
– Поклёп!
И Клёнка от неожиданности закричал:
– Наговор!
Тогда Чудин повернулся к Клёнке:
– А ты перелистай его букварник.
Клёнка словно к месту прилип, Петух же подскочил к Григорию, схватил его букварник. Оттуда выпал пергаментный лист с надписью: «Девгениево деяние».
…Последнее время все чаще неспокойно было на сердце у Олены. Казалось, над головой собираются мрачные тучи и становится все тяжелее дышать.
Она была одна в светелке, когда вошел Вокша. Побледнела, ожидая чего-то страшного. Сердце забилось до боли.
Вокша поглядел ласково:
– Здравствуй, Оленушка!
– Здравствуй, – тихо ответила она.
Вокша присел на скамью, огладил бороду.
– Вот пришел… – добро улыбнулся он, – лучшего слугу свого хочу осчастливить. Будешь у него при дворе жить вольной помощницей.
Олена похолодела, поняла – Свидин ее домогается, замыслил сделать послушной, запретить плясать, как грозился не однажды.
А Вокша отечески говорил:
– Жаль мне с тобой расставаться, да там будешь в счастье. – И сурово: – Чего же молчишь?
Нашла сил прошептать:
– Отпусти домой.
Боярин приподнял голову, посмотрел вопрошающе:
– С ближниками посоветоваться?
– Нет. Совсем… – пролепетала Олена.
Он гневно сверкнул глазами, встал:
– По-хорошему не хочешь – силой заставлю. Или мыслишь – силы не хватит? О встречах твоих тайных с Гришкой ведаю. А он подлый тать, и о том ты узнаешь вскоре!
Ушел, оставив ее в смятении.
Олена побежала на Девичью гору, словно там ища спасения. Бежала в слезах, казалось, если сейчас, немедля, не добежит, сердце не выдержит, разорвется от обиды, отчаяния, безысходности, от тревоги за Григория, за себя.
Вот и осины любимые. Вспомнила: как-то стояла здесь, туман увлажнял щеки как слезами радости, платье прилипло к телу, а не стыдно было, не холодно.
– Пора, Гриня, домой, – сказала тогда.
Он поглядел укоризненно, произнес, словно жалуясь:
– Все ты торопишься уйти. Кто меньше любит, тот первым вспоминает, что пора…
И неожиданно спросил:
– Как тебя батя в детстве ласково звал?
Она доверчиво положила ему руку на грудь:
– Олёк…
– Можно, и я так?..
…Она мыслью возвратилась к тому, что ждало их сейчас: «Глупая! Верила в справедливость Волка!.. Нет, не сдастся она… будет свободна и будет плясать… Сбережет свое сердце…»
И трава шелестела: «Не сдавайся… Лыбедь не сдалась… Пусть сердце твое станет горой недоступной. Не страшись боярских гроз».
«Нет, не сдамся…»
Григорий слонялся по избе, не находя себе места. За что ни брался – помочь ли отцу, поиграть ли с малым Савкой, – все было немило. Мать, с тревогой поглядывая на него, спросила жалостливо:
– Может, сынок, тюри дать?
Он мотнул отрицательно головой, выбежал из клети на улицу.
«Что придумали, подлые! Хотят расправиться! Но зачем им понадобилось это? Ну, Харька – понятно. А обучитель?»
Стал взбираться без тропки, прямо по отвесному склону Девичьей горы. Не Олек ли то возле их осинок? Она!
Григорий кинулся к ней, прижал к груди, заглянул в измученные, заплаканные глаза:
– Кто обидел тебя? С чего плакала?
Олена, словно ища защиты, только крепче прижалась к нему – не хотела расстраивать Григория:
– По дому тоскую…
Тогда Григорий, волнуясь, сжимая кулаки, стал рассказывать, что произошло в училищной избе.
Чем дальше слушала Олена, тем больше бледнела, и теперь тревогой за Григория наполнялись глаза.
Григорий, тряхнув головой, произнес с презрением:
– Пыль небо не закоптит!
Олена не выдержала, разрыдавшись, рассказала обо всем.
«Значит, вот кто решил загубить меня, – ошеломленно думал Григорий, – вот кто…»
Темнели песчаные отмели Днепра. По серому осеннему небу плыли дождевые тучи. Тревожно и жалобно кигикали чайки-вдовицы, где-то внизу заунывно звонила на отход души церковь, дрожали осины…
Беспроглядная ночь опускалась на Днепр, на город, обступала со всех сторон тревогами и страхами.
«БОЖИЙ СУД»
Свистел надсадно ветер, гнул ветки к земле, рвал одежду.
Наверху, в холодной горенке, сжав руки у горла, притаилась Олена, глядела неотрывно на боярский двор, где шли приготовления к «божьему суду».
На помост положили ковер, поставили кресло с высокой резной спинкой. Возле помоста стеной стали мечники, дворная стража.
Прихрамывая сильнее обычного, прошел к креслу Вокша. Лицо его сумрачно, глаза смотрят недобро, жилистые руки сжимают посох.
– Загубят, загубят Гришеньку, – тихим стоном вырывается у Олены, и еще сильнее сплетает она руки у горла.
Первым предстал перед Вокшей гончар Темка Корыто. Правая рука его в мешке, шнуром перевязанном. На шнуре – три печати с крестом. Пять дней назад испытывали Темку водой. Перед испытанием допрашивали:
– За что Антошке, сыну боярскому, бороду рвал?
И Темка в расспросе честно признался: тот Антошка кабалу написал на двадцать пудов меду и его, Темкиным, именем подписал.
То верно – брал Темка у него в Веденеев день два пуда меду до рождества, без роста… Брал… И обещался по сроку дать Антошке за мед деньги, как в людях цена держит. Антошка ж кабалу воровскую написал… по умышлению. На то и свидетели есть: камнетес Василий Мыльной…
Вокша резко оборвал:
– Голь в свидетели негожа. – Кивнул исполнителям: – Учинить божий суд!
Тотчас притащили котел с кипятком, сотворив молитву, бросили в него тонкое медное колечко; приказали Темке, закатив рукав на правой руке, колечко выловить, а через неделю руку суду показать: если волдыри сойдут, значит, неповинен ни в чем.
Вот и стоял сейчас беззащитный Темка, глядел затравленно на судей.
Тиун Перенег не торопясь подошел к нему, рывком содрал с руки мешок, и все увидели – не сошли волдыри, слились в одно месиво.
Вокша сказал сурово:
– Бог подтвердил! Кабала за боярским сыном остается, а в княжью казну тебе, Темка, вносить виру[13] двенадцать гривен, чтоб не повадно было, бороды драть… Похуленье творить…
Гончар хрипло взмолился:
– Пощади, правосудец! Отколь деньги такие взять? Не отдай на пагубу, в кабалу к Антошке.
Но мечники уже оттаскивали Темку прочь.
У холопьих изб челядины бормотали:
– Били Фому за Еремину вину!
– Правосудие!
– Есть гривна – Темушка, нет – Темка!
– Боярска правда во все бока гнуча…
Олена в горенке своей стала белее снега: к боярскому помосту подходил Григорий. На нем долгополый суконный кафтан, кожаные лапти, из-под плетеной шапки выбиваются русые волосы.
Похудевшее, изможденное лицо спокойно. Показалось или впрямь – улыбнулся он ей издали ободряюще, распрямил плечи.
«Господи, – взмолилась Олена, – помоги ты ему… Не дай свершиться неправде…
Ты же ведаешь, что честен он… Помоги… Услышь меня…
И будем век возносить твою справедливость, никогда о ней не запамятуем…
И твоя совесть, боярин, – обратилась она мысленно уже к Вокше, – пусть не замутится, увидит всё, как есть…»
Вокша мрачно посмотрел на Григория, приказал Перенегу:
– Поставь свидетелей с очей на очи.
Свидетелей два – Харька, Чудин и Елфим Петух.
Харька злобно смотрит на Григория: «Побледнел, падаль? Я те покажу – кто будет разить!»
Петух, прикрывая веки, длинно рассказывает, как уличен был Гришка Черный в краже. И Харька крест кладет, что на душу не крив: