Кому пришло бы в голову тогда, что шесть лет спустя она станет женой Гидаша, кто бы мог подумать, что настанут трудные, страшные годы и именно он, Гидаш, будет тогда с такой неколебимой верностью стоять за семью Бела Куна?
Впрочем, все стихи, что прочел мне Бела Кун, были клятвой верности — верности революции.
Прочитав книжку, Бела Кун против своего обыкновения стал не меня расспрашивать, а продолжал говорить сам. Я сразу поняла, что речь пойдет о чем-то серьезном. Так оно и вышло. Он сказал, что Загранбюро КПВ решило обратиться с просьбой в Коминтерн, чтобы его отпустили на работу в венгерскую партию. Он поедет в Вену, а может быть, даже в Венгрию. Уже приспело время, чтобы он руководил партией не из такой дали. Ничего, он переборет все трудности, связанные с подпольем, и все-таки осуществится его мечта — быть на венгерской работе. И если руководство Коминтерна не будет чинить препятствия и согласится с просьбой КПВ, он скоро уедет.
— Только, пожалуйста, ничего не говорите сейчас, — заключил он, увидев, что я переменилась в лице. — Завтра мы с вами все обсудим.
Я поняла его, поняла всю важность вопроса и, в сущности, согласилась с Бела Куном, но не могла скрыть беспокойства, уж слишком все это было рискованно. Ведь если его арестуют в Вене, то могут выдать хортистам… А если арестуют вдруг в Венгрии? Об этом страшно было даже подумать…
А Бела Кун ни о чем подобном и думать не желал.
Да и правильно. Какой же он был бы революционер, если, пугаясь опасности, отступал бы от своих намерений.
Разумеется, мы ничего не обсудили ни на второй день, ни на третий, ни на пятый. Бела Кун считал, что я сама должна справиться, сама должна найти душевное равновесие, сама должна приучить себя к мысли о долгой разлуке.
И он, бодрый, веселый, ждал решения Коминтерна. Состоялось оно очень скоро. Теперь надо было приступить к созданию условий жизни в капиталистической стране, а на это потребовалось несколько месяцев. Бела Кун тем временем продолжал работать в Коминтерне, писал статьи по различным вопросам рабочего движения и старался укрепить руководство венгерской эмиграции на время своего отъезда.
Решение было принято, и он уехал. Его исчезновение из Москвы венгерских эмигрантов застигло врасплох. Первое время думали, что он лечится в санатории, но, когда это лечение слишком уж затянулось, все стали гадать: куда девался Бела Кун? Возникали самые разные предположения, только одного никто не мог себе представить: что он по соседству с Венгрией[98].
Когда речь заходила о Бела Куне, товарищи загадочно улыбались. На первых порах, пока думали, что он в санатории, жалели его — болеет, бедняга. А позднее делали вид, будто они посвящены в тайну его отъезда, но никому ее, конечно, не откроют. Каждый день выдвигали все новые и новые предположения. Бела Кун был то тут, то там, побывал повсюду от Германии до Китая… Но постепенно смирились с тем, что его нет с ними и что расспрашивать о нем не следует, потому что… потому что не следует.
Трогательно было, как товарищи — политэмигранты хранили тайну, которую, в сущности, и сами не знали.
Так пролетело три или четыре месяца. Все шло своим чередом. Но вдруг Бела Кун появился так же неожиданно, как исчез. Никто его не спрашивал, где он был, что он делал.
Бодрый, веселый, пришел он в клуб, будто только на днях был здесь, сделал доклад, после доклада побеседовал с товарищами… Чувствовалось, что он чем-то доволен, что у него какие-то удачи, но какие — об этом он, разумеется, молчал.
Его бодрое расположение духа передалось всем. Когда после доклада мы пошли домой. Бела Куна провожало столько народу, будто он возвращался с митинга.
Так он и появлялся каждый раз в Москве нежданно-негаданно и так же неожиданно исчезал.
Весной 1926 года меня вызвали в Коминтерн, и один товарищ, к величайшему моему изумлению, но одновременно и к радости, сообщил, чтобы я подготовилась, ибо в ближайшее время поеду в Берлин к Бела Куну.
Это было для меня полной неожиданностью — по моим сведениям. Бела Кун должен был приехать в Москву. Еще и другое привело меня в недоумение: почему он в Берлине, а не в Вене? Но так как коминтерновский товарищ говорил очень коротко и официально, я ничего у него не спросила, а так же официально и коротко поблагодарила за сообщение и пошла домой.
А дома завертелись в голове уже совсем другие мысли: когда поеду, с кем и почему не Бела Кун приедет домой? По счастью, долго ломать голову не пришлось, так как несколько дней спустя мне уже вручили паспорт. В назначенный день я отправилась на вокзал в сопровождении Эрне Пора, села в международный вагон и заняла место в купе. Там сидел уже какой-то незнакомый мне человек. Пор зашел со мной в купе и, заметив, что я не в восторге от своего попутчика, вызвал меня в коридор и сказал, что этот молодой человек — коммунист. Я чуточку успокоилась. На прощанье Пор сунул мне в руку немного денег и, передав горячий привет Бела Куну, ушел. Я зашла в купе, села на свое место. Некоторое время мы молчали, занятые своими мыслями, но вдруг заговорили.
Я знала, что при моих обстоятельствах чем меньше человек говорит, тем лучше, и поэтому старалась беседовать со своим попутчиком лишь о самых пустяках. Позднее я узнала, что это был болгарский коммунист, и даже встретилась с ним на одном из конгрессов Коминтерна.
На третье утро приехали в Берлин, если не ошибаюсь, на вокзал Фридрихштрассе. Мой попутчик помог мне снести чемодан, откланялся и исчез в толпе снующих, спешащих людей. Я стояла перед вагоном и ждала, придет кто-нибудь за мной или мне самой придется поехать на Морицштрассе, 17, где жил Дюла Альпари с семьей.
Какая-то тяжесть легла мне на душу: чужой город, я одна. Пока я раздумывала о том, сесть ли мне в такси или нанять коляску, передо мной остановился Август Крейчи, с которым я познакомилась еще в Москве. Он поздоровался, взял чемодан и сказал по-немецки:
— Пойдемте.
Я очень серьезно относилась к правилам конспирации, поэтому не спросила ничего. Молча пошла за ним к выходу. Крейчи сам нес мой чемодан. Вышли на улицу. Растерянная, смотрела я на потоки автомобилей. И не успела еще опомниться, как кто-то втащил меня в машину. Бела Кун! Улыбкой приветствовали мы друг друга, и автомобиль тронулся.
Я еще никогда не была продолжительное время в Берлине и не знала города, но пока что отнеслась к нему без всякого интереса, радуясь лишь тому, что хоть и короткое время, но мы опять будем вместе. Утомленная дорогой и волнением, я мечтала поехать домой к Бела Куну. Но мечта моя не осуществилась. У него было как раз срочное заседание, и он посоветовал мне зайти в ближайшую парикмахерскую, привести себя в порядок, потом сесть в такси и поехать к Альпари.
— Как только кончится заседание, я тоже приеду. Там мы пообедаем. А Крейчи сам отвезет чемодан на квартиру.
Поначалу мне было странно: незнакомый город, шум, движение. Но прошли первые минуты замешательства, и вдруг я позабыла, что хожу одна по улицам Берлина, да к тому же с «настоящим фальшивым» паспортом. Знание немецкого языка придало мне какую-то уверенность. Я спокойно зашла в парикмахерскую и час спустя, точно коренная берлинская жительница, поехала к Альпари, где меня очень тепло встретили.
Вскоре прибыл и Бела Кун. Мы с аппетитом пообедали и обсудили программу первых дней. Выяснилось, что Бела Кун почти никуда не будет ходить с нами, во-первых, потому, что ему не стоит особенно показываться в публичных местах, во-вторых, потому, что днем он обычно занят. А в-третьих — но это знала только я, — он не станет участвовать в наших прогулках еще и потому, что не любит ходить гурьбой. О достопримечательностях какого-нибудь города, об его прошлом и настоящем он предпочитал узнавать по книгам и картинкам, сидя у себя в комнате.
Совсем другое дело бродить по лесу, собирать растения, это была его страсть с детства… Если же я приглашала его прогуляться по городу, он отвечал: «Бедняки не гуляют, а ходят по делам».
98
В 1927 году он был, например, в Словакии, в Лученесе, где участвовал на одной из конференций КПВ. Насколько мне известно, он написал там брошюру «Не сдавайся, металлист!»; ее издали, но пока она не нашлась.