Так что достопримечательности Берлина я осмотрела без него, в сопровождении четырнадцатилетнего сына Альпари Павла и его двоюродного брата Эде. Оба мальчика охотно ходили со мной повсюду.
Бела Кун жил на квартире у рабочего — левого социал-демократа, который сдавал одну из своих комнат коммунистам, при этом никогда не интересуясь тем, кто у него живет.
Хозяева встретили меня очень приветливо. Хозяйка тут же сказала «для моего спокойствия», что Herr Doktor (так звала она Бела Куна) очень серьезный человек, вечерами всегда сидит дома и работает.
Я уже десять-двенадцать дней жила в Берлине, мы чувствовали себя превосходно. До обеда Бела Кун и в самом деле был занят, но все остальное время мы проводили вместе, гуляя в предместьях Берлина, иногда даже на ночь не возвращаясь в город. Мы снимали номер в какой-нибудь пригородной гостинице и являлись домой только утром. Ездили почти всегда на лошадях, на Gummiradlere[99], а это уже само по себе было удовольствие.
В ту пору и Ене Ландлер был в Берлине и хотел встретиться со мной. Назначили свидание в кафе. Когда пришли туда, нас уже дожидалось несколько товарищей. Мы сели за столик и весело слушали остроумные рассказы Ландлера.
Но вдруг заметили, что Ландлер бросил шутить и поглядывает на соседний столик, за которым сидит молодой человек и не сводит с нас глаз. Увидев, что за ним следят, молодой человек вышел из кафе. Ландлер направился вслед за ним. (Он и в Вене и в Берлине жил совершенно легально.)
Мы подождали немного, потом тоже вышли на улицу. Ни Ландлера, ни молодого человека не было нигде. Когда уже все забеспокоились, появился Ландлер и, смеясь, рассказал, что настиг молодого человека на углу, подошел к нему и спросил: «Gefällt Ihnen diese Dame, mein Herr? Ich kann mit Ihr sprächen». («Нравится вам эта дама, сударь? Я могу поговорить с ней».) Молодой человек смутился, потом все-таки нашелся и ответил: «Sehr gefällt!» («Очень нравится!») Тогда Ландлер начал орать на него, потом резко повернулся и ушел.
Рассказав все это, Ландлер обратился ко мне и сказал:
— Этого шпика мы отшили. Но с вами, сударыня, больше ни в какие кафе не пойдем.
Несколько дней жила я под впечатлением этого случая и действительно больше не бывала с товарищами в общественных местах. Но однажды вышел такой случай, о котором и сейчас, даже после всего пережитого, не могу вспомнить без страха. Уж очень я испугалась тогда.
Как-то утром Бела Кун сказал, что нам уже недолго быть вместе, так как он должен вернуться в Вену. Поэтому он предлагает совершить какую-нибудь приятную поездку,
Я, разумеется, охотно согласилась. И мы отправились куда-то в окрестности Берлина. Вернулись обратно только поздно вечером после весело проведенного дня. Поужинали в ресторане и ночью пошли домой пешком, ибо были неподалеку от квартиры. Мы шли по другой стороне улицы, хотели уже пересечь ее, но Бела Кун заметил, что кто-то стоит возле нашего дома.
— Пойдемте обратно! — тихо сказал он. И когда уже прошли порядком, ввел меня в какой-то двор. В глубине его была корчма.
Мы вошли и очутились в неприятном ночном притоне. Я ничего подобного еще не видела в жизни. Пьяные мужчины и женщины. Дым коромыслом, крик. Когда сели за столик, все чуточку приутихли, но обстановка не стала приятнее. Мы заказали черный кофе и сидели молча, оба думая об одном и том же: чем кончится этот веселый день? Бела Кун поднялся вдруг и, не дождавшись черного кофе, пошел к дверям, кинув на прощанье, что он скоро вернется. И вот сижу одна. Он долго не возвращается. Я уже успела передумать все: что будет, если его арестовали, что будет, если меня арестуют? От волнения забыла даже свою берлинскую фамилию, а никаких документов у меня с собой не было. Что делать? Я понятия не имела. Сидела и ждала. Не знаю, сколько уж времени прошло, но я подняла глаза и вижу: передо мной стоит Бела Кун.
— Испугались? Пойдемте.
И рассказал, что сперва он спрятался где-то, потом направился обратно к дому, но там уже не было никого. Теперь мы пошли вместе, и в самом деле нам никто не встретился.
— Ничего не поделаешь. В подполье еще и не то бывает… — сказал Бела Кун и объяснил, что оставил меня одну в корчме потому, что иного выхода не было. Если б его арестовали, вышли бы большие неприятности, и не только у него, но и у других товарищей. Потому он и схоронился. И вышел из своего убежища лишь тогда, когда убедился, что никто за ним не следит.
Утром к нам на квартиру явился Крейчи. Бела Кун рассказал ему о ночном приключении. Крейчи сообщил, что человек, стоявший возле подъезда, был наш товарищ. Он ждал нас на улице. Заметив, что мы повернули обратно, он понял, что, видно, из-за него не решились мы зайти в дом, и ушел. Рано утром доложил обо всем товарищам, так что им уже все известно.
Вскоре Бела Кун поехал обратно в Вену, а я осталась еще на несколько дней в Берлина. Перебралась к Альпари, потом, уладив все необходимые формальности, села в московский вагон и поехала домой.
Итак, снова в поезде.
Еду под видом жены венгерского инженера, который работает в Москве.
Спокойно занимаю свое место в спальном вагоне. С удовлетворением замечаю, что я одна в купе. Но недолго удалось мне наслаждаться одиночеством. В купе зашла высокая элегантная женщина, поздоровалась со мной и спросила по-немецки, куда я еду. Услышав мой ответ, заговорила по-русски, выразила радость, что мы поедем вместе, и представилась. Она жена немецкого журналиста Шеффера. Ее муж уже давно в Москве. Он корреспондент «Neue Freie Presse».
Я тоже «назвалась». Мы перекинулись еще несколькими славами и улеглись спать.
Утром г-жа Шеффер сняла с полки свой шикарный чемодан, чтобы переодеться, и тогда по привязанной к ручке чемодана визитной карточке я узнала, что еду с обладательницей исторического имени — с Натальей Волконской-Шеффер, прямым потомком знаменитого декабриста князя Волконского. (О том, что она отпрыск этой семьи, я узнала позднее от самой г-жи Шеффер.)
По ходу беседы она сказала: что уже ждет не дождется, когда приедет в Москву, что ей хорошо только на родине, что она тоскует по русским блюдам и, несмотря на Советскую власть, никогда не покинула бы свою отчизну.
Я спросила, не трудно ли было ей переменить свою фамилию Волконская на Шеффер. Она посмотрела на меня и сказала:
— Когда вы познакомитесь с моим мужем — а он будет в Москве на вокзале, и, если вы ничего не имеете против, я представлю его вам, — то сами убедитесь, что я не совершила ошибки, выйдя замуж за него!
И она начала расхваливать Шеффера: какой он превосходный человек, великолепный муж и т. д.
Мы еще о многом говорили — я меньше, она больше. Мне нужно было вести себя очень осторожно, чтобы не проговориться о своих политических убеждениях, а главное — чтобы не узнали, кто я такая. Так мы доехали до польской границы.
На станции была страшная толчея. Нам пришлось пересесть из спального вагона с двухместными купе в другой вагон, где были только четырехместные. Волконская-Шеффер волновалась так, будто это она ехала нелегально, а не я. Боялась, что к нам посадят еще кого-нибудь в купе и нарушится наша «приятная поездка». Она оказалась права. Два свободных места заняли очень беспокойная молодая особа и ее девятилетняя дочь. Пока поезд стоял, наша новая попутчица молчала, но едва он тронулся, сразу же заговорила. Сперва спросила, почему мы едем в Россию. Сочувственно глянула на нас и сказала: видно, не одна она такая несчастная, что должна жить в России. Пожаловалась, что вынуждена была вернуться из Парижа, где спасалась от большевиков, потому что муж ее живет и работает в Москве.
Потом начала восторгаться Парижем, где, как она сказала, все по ее вкусу. Она привезла с собой великолепные вещи, потом покажет их нам, «дамам». Болтала, болтала без умолку, особенно с г-жой Шеффер, ибо я предпочла заняться ее дочкой, которую тоже не интересовали потоки мамашиной речи, и она весело играла со мной.
День проходил медленно и утомительно. Раздражала пустая болтовня. Наконец наступило время сна. Дама, возвращавшаяся из Парижа, раздела свою дочку и стала надевать на нее разные контрабандные вещи. Девочка терпела это некоторое время, потом, видно, испугалась чего-то и сказала матери: