Ей захотелось вернуться в комнату-раздевалку, обругать зеркало, схватить пальто и скрыться со всех ног.
Но тут она вспомнила, какого труда ей стоило вломиться в это проклятое место, и тогда, сжав зубы, направилась к буфету, где излила свою ярость на дешевое шампанское и прыщавого официанта.
«А теперь-то, что теперь делать? Заловить первого более-менее сносного парня, подхватить под ручку и мило ворковать с ним на глазах у изумленной публики? Старая песня. Заезженная, убогая стратегия. Гэри поймет, если я появлюсь в таком виде, что ему удалось меня задеть, «туше» — прочту я в его ироничной улыбке, идешь ко дну, подруга?
И я правда пойду ко дну.
Нет-нет! Я приму довольный вид гордой одиночки, которая не может найти достойного партнера, все как-то мелковаты, и рядом с ними она чувствует себя великаншей. Скривить губы в высокомерной улыбке, изобразить удивление, если встречу проклятую парочку, наметить в толпе курицу-другую, чтобы затеять с ней подобие беседы, прежде чем отправиться домой… на метро».
Мэри Дорси подвернулась как нельзя кстати. Унылая одинокая девица, одна из тех, чья единственная цель в жизни — найти мужчину. Не важно какого — лишь бы он остался с ней больше чем на сорок восемь часов. Целый уик-энд — уже счастье. Обычно парень, которого Мэри Дорси приводила в свою квартирку на южном берегу Темзы, исчезал прежде, чем она успевала спросить его имя. Последний раз, в Боро-маркете, куда Гортензию затащил Николас, Мэри прошептала: «Вау, какой милый! Когда наиграешься с ним, передашь мне, ладно?» — «Ты видела, какие у него короткие ноги? А длинное туловище?» — заспорила Гортензия. — «Плевать. Длинное туловище — может, к нему прилагается еще что-то длинное?»
Мэри Дорси была безнадежна. Она испробовала все: скоротечные романы и долгие заходы, иудейство и христианство, была лейбористкой и тори, хиппи и зеленой, растаманкой и феминисткой… Она готова была на любые опасности и лишения, лишь бы не сидеть дома, поедая ведерками мороженое «Бен и Джерри» и рыдая над последней сценой «Незабываемого романа»[6], ну, той, когда Кэри Грант наконец понимает, что Дебора Керр прячет от него что-то под большим бежевым пледом. Одна, в растянутых тренировочных, в окружении смятых бумажных платочков, Мэри всхлипывала: «Хочу мужчину, который вытащит меня из-под пледа и унесет на руках! — А поскольку вместе с ведерками мороженого она заглатывала бутылку ликера «Драмбуи», то прибавляла, размазывая тушь по лицу: — Нет больше Кэри Грантов на земле, все, конец… Настоящий мужчина — вид, находящийся на грани исчезновения, его необходимо занести в Красную книгу…» — и в конце концов скатывалась на пол, к измятым платочкам.
Она любила описывать эти удручающие сцены, выставлявшие ее не в лучшем свете. Считала, что нужно пасть как можно ниже и проникнуться отвращением к себе, чтобы потом возвыситься.
Вспомнив этот разговор, Гортензия, которая уже сделала было шаг к Мэри Дорси, резко повернулась и двинулась в сторону чудесного, удивительного белокурого создания…
Агнесс Дейн собственной персоной. Такая девушка! Девушка с большой буквы! Та, что вытеснила с подиумов Кейт Мосс. Муза «Барберри», Джорджио Армани и Жан-Поля Готье, та, что раскручивала песенку Five O’Clock Heroes[7] и собирала обложки глянцевых журналов со своими портретами. И вот эта супердевушка была здесь, тоненькая, светленькая, с синим-пресиним платком в коротких-прекоротких волосах, в очень красных колготках и очень белых теннисных туфлях, в маленьком жатом кружевном платьице и узенькой тертой-претертой джинсовке.
Просто чудо!
И с кем это так заинтересованно беседует Агнесс Дейн, приветливо улыбаясь (а глазами при этом прочесывая зал в поисках добычи)? А, со Стивеном и Ником — киноманами, послужившими Гортензии входным билетом.
Гортензия, правое плечо вперед, ринулась к ним, раздвигая толпу, как ледокол. Добравшись до маленькой компании, она с ходу встроилась в беседу.
Ник — тот, что посимпатичнее, — рассказывал, как на последней Неделе моды в Париже работал моделью Эди Слимана. Агнесс Дейн спросила его мнение о последней коллекции Эди. Ник ответил, что с трудом может вспомнить показ, но зато хорошо помнит девчонку, которую затащил под лестницу в парижском кафе.
Они расхохотались. Гортензия тоже заставила себя рассмеяться. А Агнесс достала из крохотной красной сумочки фломастер и записала название кафе прямо на своих белых теннисках. Гортензия зачарованно смотрела на нее, при этом размышляя: видно ли со стороны, что она составляет часть этой группы? И на всякий случай придвинулась поближе, чтобы исключить всякие сомнения.
6