И вдруг человек вскочил на ноги. Его чуткий слух уловил голоса. Римляне! Они шли, оживленно разговаривая, непринужденно смеясь.
Пастух сжал ладонь, словно в ней была не горсть песку, а горло недруга. Из кулака потекла желтая жижа. Не раздумывая, он бросился в море и поплыл к плоской, вытянутой косе.
Местные жители, геты, прозвали его Меченым за рубцы и шрамы на теле. Никто не знал его настоящего имени, потому что он был продан в рабство ребенком. Рассказывали, что он провел много лет на корабле, поднимая и опуская тяжелое весло, и это ожесточило его душу. У него не было семьи. Дочери и жены рыбаков избегали его. Он никогда не смотрел людям в глаза, изъяснялся на каком-то странном языке, смешивая греческие и латинские слова с наречием своего народа. Он умел читать не хуже тех, кто приходил из города собирать налоги. Но казалось странным, что он никогда не бывал в Томах и при появлении на берегу римлян прятался, хотя ему ничто не угрожало.
Пастух вышел из воды, отряхнулся, с опущенной головой зашагал в глубь косы, туда, где из песчаных, надутых ветром холмов поднимались желтоствольные сосны. И тут ему бросилась в глаза вытащенная на берег лодка. Как он ее не заметил сразу? «Здесь кто-то должен быть». Едва успев это подумать, пастух увидел человеческую фигуру. Незнакомец сидел у сосен спиною к морю. Кто бы он ни был, его присутствие здесь раздражало. Но что это? Человек встал. И пастух разглядел белую римскую тогу. Римлянин! Наверное, один из тех, кто прибыл на корабле в Томы. От них и здесь не скроешься! Решение пришло сразу. Этот должен ответить за все. Только так можно покончить с прошлым, которое жгло и преследовало, как навязчивый сон. Рука сама вытащила из ножен на поясе кривое лезвие. Пастух взял нож в зубы, чтобы было удобнее ползти. Он должен приблизиться к врагу незаметно. С десяти шагов он попадет в него без промаха.
И вдруг пастух услышал всхлипывание. Он оглянулся. Трудно поверить, что плачет этот человек в тоге. Но вокруг не было никого другого. Плачущий римлянин! А ему казалось, что римляне только заставляют плакать других. Плачут от боли и обиды. Он тоже плакал в первые месяцы своей неволи. Но потом у него иссякли слезы и в душе остались одна ненависть и жажда мести. Кто мог обидеть этого римлянина? Кто причинил ему боль? Пастух прислушался. Этот удивительный римлянин уже пел. И песня его была широка, как море. Откуда в квакающей римской речи вдруг появилось столько величавой мудрости, грустного раздумья и хватающей за сердце тоски? Этот римлянин — певец. А все певцы — любимцы богов. Даже дикие звери не трогают их. Дельфины высовывают головы из кипящих волн и внимают звукам песен.
Пастух засунул нож за пояс, встал и медленно зашагал к соснам. В нескольких шагах от них он остановился и, дождавшись, пока римлянин закончит свою песню, спросил:
— О чем ты поешь, чужеземец?
Римлянин спокойно повернулся. Он был немолод. Время посеребрило его виски, но в глазах, сохранивших юношеский блеск, не было ни испуга, ни удивления. Наверное, это смелый человек, не боящийся встречи с незнакомцем. Или, может быть, он не дорожит жизнью?
— Я пою о родине, с которой меня разлучила судьба, — сказал римлянин, — Когда-то своими песнями я учил смертных радостям любви. Это были веселые и задорные песни. Многих они заставляли забывать о том, что отнята свобода. И сам я готов был об этом забыть. Вот уже девять лет, как меня изгнали из Рима в этот пустынный и безотрадный край. Вот уже девять лет, как я слышу ломаную греческую и латинскую речь. У меня нет друзей. Да откуда они могли бы здесь взяться, если все римское здесь внушает неприязнь?
— У тебя есть о чем вспомнить, — молвил пастух. — Ты был счастлив на своей родине.
— У меня остались одни воспоминания.
— Воспоминания бывают разными, — продолжал пастух. — Одни расширяют твое бытие. Ты живешь и минувшим и настоящим. Другие — как тяжелая железная цепь. Идешь, а они тянут тебя назад.
Римлянин удивленно вскинул голову. Он не ожидал услышать от варвара такую мудрую речь.
— Ты очень хорошо сказал о воспоминаниях. Но у человека должно быть будущее. Я же потерял все, кроме жизни, которая дает мне чувствовать всю горечь бедствий. На мне нет больше места для ран. Моя Фабия больше не пишет мне. А как она рвалась за мной в прощальную ночь! Я не взял ее, надеясь, что, оставшись в Риме, она добьется для меня прощения. Шли годы. Прощения не было. Крутобокие корабли, увозившие отсюда воск, шкуры и рыбу, унесли и мои tristia[99]. Но мои жалобы не смягчили сурового сердца Августа. Новый правитель еще хуже прежнего. Вчера в Томы пришла трирема из Рима. Может быть, на ней тайный убийца. Если бы я был отравителем или вором, меня бы здесь не держали. Слово для имеющих власть опаснее яда и кинжала. Песня разит без промаха. От нее не укроешься за рвами и каменными стенами. Вот почему правители всегда ненавидят поэтов, даже если те поют только о любви.