— Уберегите моего сына! Не накликайте несчастья…
И солнце, было зашедшее за тучу, вновь выглянуло и засияло снова… Про такой миг в природе люди говорят: «Родители вздохнули», то есть мертвые повеяли теплом и светом… И это тепло, и этот свет Аристея почувствовала кожей лица. Открыла глаза — рядом мальчика не было.
— Господи Иисусе! — взмолилась новому богу. — Где же сын?
И тут услышала за спиной звонкий переливчатый смех. Обернувшись, обнаружила мальчика сидящим верхом на большой мохнатой собаке.
— Да это же Бука! — тоже счастливо рассмеялась мать. И тут увидела красивого Доброслава, широко шагающего тоже к реке, улыбающегося и нарядного.
Одет он был в расшитую золотой нитью белую полотняную рубаху с красным бархатным поясом, в синие штаны, заправленные в мягкие коричневые замшевые сапоги с белыми отворотами, в руках держал букет полевых цветов. Через плечо висели две тоболы: одна полная, другая наполовину опорожненная…
— А я еще с холма вас с сынишкой увидел… Цветов нарвал… Возьмите.
— Спасибо, Доброслав. — И лицо древлянки сразу вспыхнуло, зарделось в порыве искренней благодарности. Что ни говорите, а у этой женщины под ромейскими одеждами билось славянское сердце… — По какому делу к нам? — стараясь скрыть волнение, спросила Аристея.
Клуд ответил как можно спокойнее:
— Поселяне послали к вашему мужу просить для кузнеца железа… Как думаете, не откажет?
— Думаю, не откажет… Я попрошу… — оглядела Доброслава с ног до головы, нюхая цветы, пригласила посидеть на берегу реки — отдохнуть с дороги.
Клуд скинул с плеч тоболы:
— Это вам подарки, а Фока с Аристархом свои уже взяли…
Аристея посмотрела в ту сторону, куда увезла Бука ее сына; сидя в густой траве, велиты тянули вино из баклаги.
— Любят пить, — засмеялась, — особенно Фока. — Повернулась к Клуду: — Так все бобылем и живешь?
— Так и живу… А как вы?
— Хорошо… Только снятся ночами реки Случь, Горыня и Тетерев, где племя обитает наше… И поляна в густом лесу, и подружки мои, обутые в полусапожки с отворотами, вроде твоих, а на головах у них шапочки из бересты, обтянутые шерстяной тканью с нашивными украшениями. И в них продет поясок с кольцами, которые у висков звенят… Такие височные кольца только древлянки носят… Этим они отличаются от женщин и девушек из племени полян или дулебов, северян или вятичей, дреговичей или кривичей, радимичей, уличей или словен новгородских… А скажи, Доброслав, ты и твои поселяне какого племени?
— Не знаю… Даже жрец Родослав не ведает этого. Просто мы — крымские поселяне… Русы, волосами светлые.
— Любой человек не должен быть без роду и племени! — твердо сказала Аристея.
— Ну тогда мы, наверное, полянского… Потому что отца моего тянуло, и меня тоже, на берега Борисфена, к Киеву.
И Клуд поведал Аристее, что говорил ему отец, пронзенный хазарской стрелой с желтым оперением, перед смертью… Доброславу снова во всем ужасе представилась картина жестокого побоища, и рука его невольно сжала рукоять кинжала, висевшего на бархатном поясе. Глаза потемнели, и около виска задергалась жилка. И он рассказал древлянке о своем и верховного жреца Родослава великом горе…
Закончил свой скорбный рассказ Клуд. Тихо, не шевелясь, сидела Аристея, глядя на вьющиеся струи речной воды, потом подняла глаза на Доброслава, взяла его бронзовую от загара руку в свои ладони, погладила ее, сказала:
— Брат мой, ты напомнил о горе и моего рода… Как-то зимой в наши заснеженные леса вломились на мохнатых лошадях печенеги, сожгли селение, стариков и детей побили стрелами, оставшихся в живых мужчин, а их было с десяток, не больше, посадили в крытую деревянную повозку и подожгли. Мужья и братья горели заживо, но никто из нас, собранных в кучу девушек и женщин, не слышал их вскриков и стонов… А потом нас погнали через леса на разные торжища. Видишь, мне повезло…
— Да, Настя, — назвав ее славянским именем, задумчиво промолвил Клуд, — а может статься, и Мерцану я когда-нибудь встречу… Может, ей тоже повезло, как и тебе… А, Настя?
— Все может быть… Пути Господни неисповедимы, Клуд, как говорят проповедники Христовой веры… Жди и надейся!
— Ждать?! А сколько можно? Надо спешить…
Глаза Доброслава сверкнули решимостью, на щеках появился румянец. Аристея залюбовалась им и невольно, сама не отдавая себе отчета, в каком-то неудержимом порыве поцеловала Клуда. Оглянулась — не видели ли велиты? — но им и дела до них никакого не было: обняв друг друга за плечи, покачиваясь, они пели ромейскую песню о красных водах Босфора Фракийского. Усмехнулась про себя: «Тоже мне — охраннички…»
Доброслав, кажется, засмущался более, чем Аристея, но потом справился со своими чувствами:
— Ну, мне надо идти…
— Посиди пока… — попросила древлянка. — Вот ты говоришь — спешить. А куда спешить?.. Одно и то же везде: слезы, горе, кровь и муки. Ранее мне говорили, что у ромеев вера добрая, человеколюбивая, а вчера прочитал муж из божественной книги, а в ней такие слова, хорошо их запомнила: «Не думайте, что я принес мир на землю; не мир пришел я принести, но меч». Это Евангелие от Матфея. Тут сказано про христианского Бога. И еще там говорится: «Ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее…» Как же?! И неужели так всегда будет?! — воскликнула в отчаянии женщина.
— Не ведаю, Аристея… Хоть и называют меня колдуном, вещателем. Многое сокрыто от глаз наших. Я вот ничего бы не пожалел, чтобы узнать, кто же навел тогда хазар на наше селение в праздник… А что навел — в этом не сомневаюсь, потому как в Световидов день наши поселяне на капище оружия с собой не берут…
Аристея как-то странно посмотрела на Клуда и вдруг решительно произнесла:
— А если скажу? Будешь меня любить? А? — И, озорно вскинув на Клуда васильковые глаза, увидела, как от удивления переломилась левая бровь Доброслава. — Что, дорогую цену запросила?.. Это я так… Ладно, скажу, как брату родному… От мужа узнала, что навел хазар за несколько золотых монет бывший тиун Иктинос, сейчас он у василевса Михаила служит в должности регионарха.
Доброслав Клуд жил в Крыму, среди ромеев, знал греческий, и ему не надо было объяснять, кто такие василевс и регионарх. Последний — это человек, ведающий людьми, поддерживающий порядок в одном из четырнадцати регионов Константинополя.
— Иктинос! — воскликнул в ярости Клуд. — Я запомню это имя, скорее не имя, а кличку зверя, и отныне буду молить Перуна, чтобы он в его голову пустил громовую стрелу… Может быть, я еще и сам встречусь с ним… Как ты сказала, Настя? Пути Господни неисповедимы? Да, это так: будущее наших судеб и судеб наших недругов в руках богов. Но мы тоже должны не сидеть, а идти к этому будущему навстречу. Поэтому спешить надо!
Из задумчивости Аристею вывел сильный стук в дверь, и не просто стук, а колот. Колотили висевшим на крюке кованым кольцом. Аристея метнулась к двери, распахнула ее. На пороге стоял велит с испуганным лицом и, указывая на сгрудившихся у повозок людей, сказал:
— Там солевары бузят… Аристарха связали, отцепили от телег оглобли, грозятся убить того, кто подойдет к ним.
Достаточно было взгляда, чтобы увидеть — заварил всю эту бузу[24] чернобородый, который давеча просил Аристарха задать лошадям корм.
Сынишка Аристеи тоже высунул голову в дверь, спросил:
— Мама, почему они шумят?
— Служанка! — живо крикнула Аристея. — Забери мальчика! А ты, велит, опусти дротик жалом вниз.
Недаром она была дочерью старейшины рода — умела повелевать, а в минуты опасности брать себя в руки и принимать нужные решения.
Солевары, завидев на ступеньках дома хозяйку и выразительный жест солдата, говорящий о мирных намерениях, слегка расступились и тоже опустили оглобли. Вперед вышел чернобородый:
— Прости нас, сестра, но виноват он, главный велит. Вместо овса кинул в кормушку лошадям не пойми что — не сено, а труха. Вот и… А солдаты бросились защищать своего начальника, тогда мы за оглобли и взялись…
24
Буза — легкий хмельной напиток из проса, гречихи, ячменя, распространенный с древних времен в Крыму и на Кавказе. В переносном смысле — скандал, беспорядок.