— Господин Гридин, уж коли Рахиль сама заговорила о своем муже, то я хотел бы вас спросить, — прошептал Бенинсон, близко наклонившись к Гридину. — Действительно ли вы намереваетесь открывать дознание о смерти Лайэера?
— Полагаю, что подобные действия отвечали бы вашим интересам, — ответил Гридин. — Следует наказать виновных.
— Нет, господин Гридин, нет. В наших интересах было бы полное умолчание о скорбных событиях в городе этой весной. От всего иного нам может быть один только вред.
— Никоим образом, любезный Лев Наумович, не желал бы я учинять вашему семейству вред. Однако столицу беспокоят слухи.
— Ах, господин Гридин, конечно же, я понимаю, что вы находитесь в некотором затруднении, — тихо сказал Бенинсон, — однако каковы бы ни были издержки, я готов их полностью оплатить и даже с лихвой. Вы меня понимаете?
— Понимать-то я вас понимаю, — усмехнулся Гридин и затем произнес с обидою в голосе: — Но все же менее всего ожидал я услышать именно от вас подобные слова. — Неужели дал я повод думать обо мне как о чиновнике от коммерции?
— О, прошу простить меня, если слова мои показались вам обидными, — быстро проговорил Бенинсон, — хотя и то верно, что чиновникам от коммерции всегда плачу я деньги. Так ведь и я тоже не остаюсь внакладе. Иное дело моя нижайшая просьба к вам: оставить все как есть. Вы сохраните нам честь перед благодетелями нашими, которым мы давали слово молчать о происшествии, а мы сохраним добрую память о вас как о своем благодетеле.
— Я удовлетворен вашим ответом, — после некоторого молчания сказал Гридин, — но желал бы оставить этот разговор.
Между тем девушки убирали посуду и готовили стол к чаю.
— Бываете ли вы иногда на своей прежней родине? — спросил сестер Гридин, заглушая в себе неприятное чувство, которое осталось после разговора с Бенинсоном.
— Только во сне, господин Гридин, — печально улыбнулась Фира. — Во сне все живые и душа не болит. А еще мы бываем там, когда песни поем.
— И верно есть среди них песня, особо близкая вашему сердцу?
— Есть, — смеясь, ответила Фира.
— А можно ли послушать? — спросил Гридин.
— Коли хотите, так слушайте, — сказала Фира и тут же запела с печальной улыбкой на лице:
Дальше сестры пели песню вместе, высокими голосами фира, Эмма и Рахиль, а низким голосом Хая:
Сестры умолкли, и запела одна только Хая:
Протяжным плачем Фира допела песню:
— Были и у меня такие годы, задумчиво сказал Гри ДИН, глядя на Фиру, — когда узнал, как может печальная песня тревожить душу.
— Фира не только в песнях первая, — торопливо сказал Иосиф, — когда-то она пекла такие пышки, что их приходил покупать весь город.
Сквозь кружевную скатерть Гридин заметил блеск черного лака столешницы и спросил Бенинсона, не из досок ли Гумнера сделан стол.
— Увы, господин Гридин, здесь, в Борисове, мы еще не можем быть столь же искусными в столярном деле мастерами, как в Париже.
— В Париже?! — воскликнул Гридин.
И тут же появились одна за другой самые удивительные догадки.
— У меня в доме вся утварь из Парижа, — с гордостью произнес Бенинсон.
— Часто бываете во Франции? — спросил Гридин.
— Утварь я покупаю в Вильне, где у меня от моего торгового дома контора, — ответил Бенинсон. — А во Франции я еще не был, потому что там никогда за один берковец[9] льна не платили больше восьмидесяти рублей. Зачем мне Париж, если шведы дают 120 рублей? В прошлом году я хотел купить у них равендук[10], так они отдавали его по 50 рублей и ни на один рубль меньше. И вы думаете, я не обошелся без них?! По 25 рублей не хотите? И это был равендук лучший. Он перележал на складе, и мне потом давали за него 40 рублей с благодарностью.