— А мы?
— Мы тоже.
— Тогда зачем мы столько страдаем из-за того, что евреи?
— Это дело Божье. И ты хорошо знаешь, что так говорить, как ты сейчас сказал, нельзя. Это грех. Кому-то Бог и теперь еще разрешил проливать чужую кровь, а кому-то нет.
— А если я признаюсь тебе, что был бы рад носить мундир? — сказал Давид, и глаза его загорелись. — И пусть чужая кровь. Зато до самой смерти рядом со мной были бы верные товарищи. Отец, я мечтаю жить и умереть под знаменем.
— Если бы такое могло случиться на самом деле, то у тебя был бы совсем другой отец, — вздохнул с улыбкой Энгельгардт. — Когда-нибудь ты случайно заехал бы в Борисов, встретил меня на улице и даже не знал бы, кто я такой.
— Вот тебя-то мне больше всего и жалко, — улыбнулся в ответ Давид, — как подумаю, какие у тебя будут глаза, если я скажу тебе, что хочу стать православным.
— Мойшэлэ, Дудэкэл, все ждут вас. О чем вы здесь так долго шепчетесь? — обняла мужа и сына Маша.
— Давид спрашивает меня, почему Перетц и Невахович[11] так плохо поступили, что сначала объявили себя защитниками всех российских евреев, а потом вдруг крестились.
— И что же ты ему ответил?
— Я ему сказал, что так всегда бывает с людьми, которые сами себя называют чьими-то защитниками. Потому что назвать человека защитником может один только Бог.
— А что об этом думаешь ты, мама?
— Что я об этом думаю? Я думаю, что можно жить одном городе, а потом в другом; переехать из одного края земли в другой, жить у разных царей и под разными флагами. Можно даже случайно нарушить Закон, прости меня, Господи, но одного делать никак нельзя: нельзя менять одну душу на другую. Потому что душа дается человеку при рождении не только на всю жизнь, но и вообще на все времена. Душа человека, который сменил ее, обречена на вечные страдания, потому что там должны ее узнать. А как же они ее узнают, если это совсем не та душа, которую Бог дал человеку, когда он родился?
— Ах, мама, — печально вздохнул Давид, — но что же мне делать, если именно моя душа и тянет меня на простор, вон из Борисова…
Глава VI
Солнце едва поднялось над лесом, когда карета Энгельгардта подкатила к имению. В барском доме было тихо, и он направился к флигелю, где жил. В тот день, когда он уезжал в Вильну, прошел сильный дождь, и теперь вся земля вокруг флигеля заросла травой. Дворовые люди знали, что траву вокруг флигеля управляющий любит выкашивать сам, и рядом с дверью, под навесом, приготовили ему литовку. Энгельгардт вошел в дом, перед тем с особым удовольствием коснувшись пальцами мезузы[12], переоделся в легкую полотняную одежду и начал с того, что стал выкашивать дорожку в сторону барского дома. Вскоре к нему тихо подошел Кулик, деревенский староста, крепкий мужик с белой бородой, и спросил, почем в Вильне пшеница. Энгельгардт ответил, что двадцать рублей за четверть[13].
— Вот оно как! — сказал Кулик, покачал головой и отошел.
— Что же ты меня не спросил, на сколько срубов я договорился? — крикнул ему в спину Энгельгардт.
— Боялся услыхать, что не нужны больше наши срубы, — ответил Кулик, и, медленно повернув голову назад к Энгельгардту, спросил: — Неужто и вправду на все десять?
Мужики, что сидели невдалеке на бревнах, поднялись и встали за спиной Кулика. Они не сводили глаз с Энгельгардта, на их лицах блуждали улыбки.
— И не только на десять, — весело засмеялся Энгельгардт, — но еще и на пять новых. Сегодня к вечеру ждите подводы. Есть и задаток.
Энгельгардт прислонил литовку к дереву, ушел к себе и вскоре вернулся с деньгами в руках, которые передал Кулику. Староста медленно пересчитал деньги, потом крепко сжал их в кулаке и поклонился Энгельгардту. Следом за ним поклонились и мужики.
Земля вокруг флигеля была ухоженная, и Энгельгардт косил широко, не опасаясь камней. Лицо его было мокрым от пота, когда из дома выбежал молодой князь Николай Александрович, Коленька, и подбежал к нему.
— Моисей, ты опять меня не послушался, — закричал Коля, — обещал привезти Давида, а сам в который уже раз приехал без него. Я из окна видел, как ты приехал, и так огорчился, что снова заснул.
— У Давида много занятий по дому, — ответил Энгельгардт. — А вы с пользой ли провели время, что меня здесь не было?
11
Лев Невахович (1776–1831), автор поэмы «Вопль дщери иудейской», первого русско-еврейского произведения.
12
Кусочек пергамена со словами молитвы, помещенный в специальный пенал, закрепленный на косяке двери.