Когда во Франции стал заседать Великий Еврейский Синедрион[2], где сами евреи решали, как им жить дальше среди других народов, Александр приостановил действие указа о выселении евреев из сел западного края, который действовал с 1804 года. Он сделал это не потому, что опасался военных подвигов евреев, а для того, чтобы никто не позволил себе говорить о России с укоризною.
Передавая послание полковника Турского приехавшему в Москву послу во Франции князю Куракину, бывшему министру внутренних дел, Александр сказал со снисходительной улыбкой:
— Желаю, чтобы вопль сей не остался без ответа. Скажи, как недавний дознаватель врагов наших, и вправду ли нам грозит опасность от племени еврейского? Надобно снарядить в Западный край чиновника с умом глубоким и старательным, а по возвращении пусть доложит нам, в чем именно теперь состоит угроза отечеству нашему. Выбор чиновника для сего деликатного дела тебе поручаю.
Князь Куракин сразу же подумал о том, что наилучшим образом государев наказ сможет исполнить чиновник по особым поручениям Георгий Иванович Гридин. Помимо тех достоинств, которые назвал император, немаловажно было и то, что Гридин известен был своим бескорыстием. Качество это было совершенно необходимо при общении с племенем, столь известным своим особым умением располагать к себе чиновников. Когда-то опытный государственный муж Гавриил Романович Державин после первого посещения западных губерний заявил, что коль Божий промысел сохранил сей маленький рассеянный народ, то и нам следует заботиться о его сохранении. Однако через некоторое время он же, ближе познакомившись с нравами еврейского племени, с большой обеспокоенностью только и говорил, что об его многочисленности[3].
— Истинных твоих намерений никто знать не должен, — напутствовал князь Куракин Гридина после того, как тот дочитал до конца послание Турского. — Не следует также и того забывать, что послание сие государь наш назвал воплем.
— Догадываюсь, что суть сего вопля есть различие веры, — ответил Гридин.
— Однако не для того возлюбил нас Господь, чтобы мы всех иных людей ненавидеть стали, хотя бы и жидов, — смиренно проговорил князь Куракин, расстилая на столе карту Западного края.
— В какую же местность следует мне прибыть первоначально? — спросил Гридин, разглядывая карту.
— А ты закрой глаза и опускай палец на карту, — с усмешкой сказал князь Куракин. — Куда судьба укажет — туда тебе и путь держать.
— Пусть так и будет, — усмехнулся и Гридин.
Открыв глаза, он увидел, что палец его лежит между городами Борисов и Игумен, но ближе к Борисову.
— Стало быть… Борисов, — сказал Гридин.
Когда Гридин ушел, князь Куракин долго еще сидел в задумчивости, думая о том, до чего странно судьба имеет иногда обыкновение распоряжаться нашими жизнями. Еще десять лет назад о молодом Гридине только и говорили, как об опаснейшем республиканце. Но прошли годы, и в деле ревностного служения государю и отечеству трудно было найти равного ему.
Глава II
Чем дальше от Петербурга, тем живописнее была дорога. Поспевающие хлеба золотились рядом с холмами, на которых пламенел сиреневым цветом иван-чай. Придорожные деревья с тяжелыми сочными листьями дышали прохладой и покоем. Бабы у селений торговали огурцами и помидорами, на которых блестели капельки родниковой воды. Из глиняной посуды выглядывали соленья, в лукошках лежали душистые яблоки. После столицы душа Гридина отдыхала.
Лишь на второй день путешествия, преодолевая сон, невольно навеваемый множеством звуков, коими была заполнена мерно движущаяся карета, Гридин открыл сумку и стал читать жалобы от евреев.
Жалобы эти хранились в канцелярии, и Гридин взял их с собой, чтобы глубже познать предмет своего исследования. «Куда вы гоните нас?! Куда и за что? Неужели суждено нам, подобно цыганам, жить на лесных полянах у костров и в кибитках? Так цыганам сие сам Бог велел, и радость в них вдохнул для такой жизни, — читал Гридин. — Но не боитесь ли вы гнева Божьего, если увидит Он народ свой на ваших землях пляшущим и танцующим?»
Гридин прервал чтение и задумался: что знал он о племени, из недр которого вырвалась столь дерзкая жалоба? А задумавшись, вскоре почувствовал сильное волнение при мысли, что волею судьбы ему, может быть, одному из первых в столице предназначена роль не только увидеть вблизи нынешнюю жизнь древнего народа, на что по своей воле он никогда бы не отважился, поскольку неприлично было в обществе сколько-нибудь долго обсуждать сей предмет, но и понять, что осталось в нем от прежнего величия.
2
В 1806–1807 гг. во Франции заседало Собрание еврейских депутатов, которые по поручению Наполеона должны были дать ответ, в полной ли мере они признают себя гражданами Франции. Получив положительный ответ, Наполеон в 1807 г. объявил об открытии Великого Синедриона — высшего национального органа управления. Однако общины всех стран мира, кроме Франции и Италии, идею Наполеона отвергли как порочную.
3
Во многом причиной такого отношения Г. Державина к евреям явился его разрыв с А. Перетцем, одним из ходатаев по еврейским делам, отцом будущего декабриста и другом реформатора М. Сперанского.