— Что случилось, мама?
— Лейбэлэ, я хочу знать — этот человек из Петербурга случайно не мешумед[6]?
— Борух, когда ты с ним говорил, у него были спокойные глаза? У мешумедов они немножко бегают. Тебе ничего не показалось? — спросил Бенинсон.
— Конечно же, нет, еще как нет, — с улыбкой ответил Гумнер. — Вы его скоро сами увидите. Этакий… настоящий русский барин. А почему вы об этом спросили, мимэ[7]?
— Потому что когда-то Нахман, мир праху его, тоже привел в дом чиновника из Петербурга, а когда они хорошо выпили, то он вдруг стал говорить с нами оф идиш. О, если бы ты только видел ту исключительную посуду, которую я должна была выбросить на помойку!
Рахиль, мать Боруха Гумнера, держась ладонями за лицо, подошла и встала рядом с Хаей.
— Ты тоже хочешь что-то сказать, мама? — спросил ее Гумнер.
— Да, я хочу знать, почему чиновник из Петербурга вместо того, чтобы навестить князя Радзивилла, приезжает именно к нам? Мне страшно это говорить, но все-таки я хочу спросить: у нас что-нибудь нехорошее случилось? С Мойшей, да?!
— Что такое я слышу, Рахиль?! Типун тебе на язык! — крикнула Фира, мать Мойши Энгельгардта. Она вместе с Эммой вошла в гостиную и успела услышать самые последние слова, которые произнесла Рахиль. — Прежде чем говорить глупости мужчинам, надо было подойти ко мне и спросить у моего сердца, где теперь Мойша. Я бы тебе тогда сказала, что он давно выехал из Вильны и, может быть, сегодня к вечеру будет здесь.
— Ах, Фира. Какая ты мудрая женщина! — радостно воскликнул рэб Иосиф. — В нашей семье другой такой нет. Действительно, почему мы не можем принять у себя в доме порядочного человека просто так, если имеем к нему интерес?
— Чей же это интерес, Иосиф? — громко спросила Эмма. — Твой? Лейба? Боруха? Или, может быть, Мойши?
— Общий… общий для нас всех, — немного подумав, ответил рэб Иосиф. — Почему бы нам хотя бы один раз в год не поговорить с чиновником, который приехал из столицы? Разве мы не можем себе это позволить?
— Я не понимаю, что такое общий интерес. Общими для нас всех, — сказала Хая, — бывают только погромы.
— Боже мой, — простонал рэб Иосиф, — когда ты перестанешь вспоминать любимые словечки твоего покойного мужа, Хая?
— Можно подумать, что если о человеке совсем ничего нельзя вспомнить из того, что он говорил при жизни, так это хорошо! — тут же ответила Хая и ушла вместе с сестрами.
— Однако вернемся к нашему разговору, Лейбэлэ, — сказал рэб Иосиф, когда мужчины остались одни. — Что ты имел в виду, когда говорил, что дело Лейзера закрыто навсегда? Как же оно закрыто, если приехал чиновник его открывать?
— Разве чиновник приехал сюда потому, что нарушен закон? — спросил Бенинсон, долгим взглядом посмотрев сначала на рэб Иосифа, потом на Гумнера. — Ха-ха-ха. Как бы не так! Он приехал, чтобы взять свой хабар с городничего, а теперь, когда получил писульку от Шмуля Пророкова или кого-нибудь еще, увидел наши доски и понял, что может взять хо-роший хабар и с нас тоже. И что я могу об этом сказать, он его обязательно получит. Разве нет, дорогие мои?
— Мне не нравится, как ты говоришь о человеке, которого еще никогда не видел, — сказал Гумнер. — Как-нибудь я не хуже тебя умею угадывать, когда именно надо давать чиновнику деньги. Но здесь… даже думать об этом — Боже упаси! Мы можем оказаться в неловком положении. Это же благородный человек.
— Благородный… неблагородный… — тихо проговорил рэб Иосиф и вдруг потянулся к окну.
Возле ворот остановилась карета.
— Он приехал! Берелэ! Лейбелэ! — закричал рэб Иосиф. — Скорее, скорее идите его встречать.
Дом, к которому подъехал Гридин, был высоко поставлен и размерами весьма превосходил стоящие рядом дома. Кроме того, перед домом был разбит небольшой сад, тогда как все соседские дома окнами смотрели прямо на улицу, отчего дом Бенинсона, стоящий за стволами деревьев, притягивал к себе взор, а не убивал его своей унылостью. Дверь была умеренной высоты, состояла из двух створок, украшенных деревянным орнаментом. От крыльца с двух сторон в сад опускались каменные ступеньки. Так же устраивались подъезды и в барских домах, но только совсем другого размера, и, подумав об этом, Гридин едва сдержал улыбку. Вскоре иная улыбка осветила его лицо, когда двери распахнулись и навстречу ему вышли Бенинсон и, радостно приветствуя Гридина как старого знакомца, Гумнер. Пока шли к гостиной, Гридин по-приятельски говорил Бенинсону, что желал бы звать его так же привычно для русского слуха, как и Бориса Лазаревича. На что Бенинсон, тоже по-приятельски, отвечал Гридину, что во многих домах не только Москвы, но также и Петербурга его давно уже зовут не иначе, как Лев Наумович.