– Я убил Кристобаля, – проговорил он.
– Лежите спокойно, – жестко ответил доктор. – Вы умудрились чуть не убить себя. Лечение следовало начать давно, при первых симптомах. Или вы надеялись, что все пройдет по милости божьей?
Веки кардинала дрогнули и сомкнулись.
– Это мне кара… – Струйка слюны змеилась из уголка рта на подушку.
– Я собираюсь сделать лапаротомию для последуюшей лапароскопии,[69] – объявил доктор Тапабалазо, смакуя непостижимость терминологии. – Это значит, я разрежу вас и осмотрю. Потом зашью и хорошенько подумаю, затем снова вскрою и все приведу в порядок. Хочу предупредить: тем пациентам, кто умирает, выставляется двойной счет, а завещание должно гарантировать ликвидность капитала.
– Дайте мне умереть, – прошелестел кардинал.
– Говоря между нами, я очень настроен так и поступить, – усмехнулся доктор. – Но это было бы весьма непрофессионально. И вот еще что. Я ограничу доступ посетителей, так что будьте любезны сказать, кого именно вы хотели бы видеть?
– Консепсион, – прошептал кардинал, – мою кухарку. Больше никого.
«Консепсион», – пометил доктор в тетрадке, припоминая плачущую негритянку с картонными роликами от туалетной бумаги в волосах (вероятно, для приобретения европейской кудрявости); она постучала в дверь кабинета и дрожащим голосом спросила, как чувствует себя ее «каденей». Он еще удивился, посмотрев в словаре диалектов, что это за слово, и обнаружил – оно означает «супруг» на языке кечуа. «Старый грязный лицемер», – подумал он раздраженно, как всякий антиклерикалист, раскрывший грешки и проделки церковника.
Доктор Тертулиано Тапабалазо позвонил анестезиологу, распорядился, чтобы ординаторы подготовили операционную для лапароскопии, а сам облачился в хирургический халат и с помощью бунзеновской горелки, треноги и огнеупорной колбы сварил бодрящего кофе. Он задумчиво выпил обжигающий напиток маленькими глотками, размышляя, что обнаружится у кардинала в животе, и отправился глянуть, насколько подтвердятся его опасения.
38. о новом альбигойском крестовом походе
Во все времена и во всех странах главная приманка религии – позволение творить зло; это вполне подтверждается: как только вера теряет агрессивность, число ее сторонников сразу уменьшается. Человека, осмысленно творящего зло именем Господа и по Его велению, тотчас оправдывают, и чем крупнее злодеяние, тем большим праведником он себя ощущает. В святых книгах всего света найдутся прецеденты и даже предписания, которые порадуют сердце дьявола, а в путанице противоречий, что отыщутся всегда, любые спорщики добудут масла, чтобы подлить в огонь противостояния. К сожалению, самая справедливая пословица: «Зло рядится в одежды добра».
Сердце монсеньора Рехина Анкиляра кипело праведным гневом, а мысли были ясны; он ни секунды не сомневался: через него говорит и действует Господь. К тому же прежние успехи так подкрепили его самонадеянность, что она выходила за рамки разумной уверенности в себе, и монсеньор считал свои отношения с Богом столь близкими, что даже не испытывал потребности в молитве перед составлением плана действий. Казалось, сам Создатель прочно унасестился у него на плече и нашептывает указания, которые вытесняют из головы все мысли и изгоняют из сердца умеренную скромность, сострадание и сомнение.
В детстве Рехин Анкиляр был не по годам развит, педантичен, неохотно делился сластями, не любил одалживать рогатку и не спешил вступать в драку – скорее из трусости, чем по принципиальным соображениям; в школе он избежал мощных тумаков священников, но стал жертвой однокашников. Их любимым развлечением было раскружить Рехина за ноги, чтобы из его слабого носа потекла кровь, все вокруг забрызгивая темно-красными каплями. Он даже сумел добиться сомнительной популярности, малодушно вызываясь на это испытание. Подобно всем жертвам, он отыгрывался на тех, кто слабее, – обрывал крылышки и лапки бабочкам, а однажды сбросил с балкона свою кошку. Сердце глухо колотилось от виноватого возбуждения, и он разрывался меж облегчением и разочарованием, когда кошка спокойно приземлилась на лапы и не спеша скрылась в кустарнике. Один раз он прибил гвоздем к доске ящерицу и стал выжигать ее лупой, глядя, как существо корчится и извивается под яркой точкой тропического солнца. Зеленая шкурка пожелтела и задымилась. Зажав нос от вони горелого мяса, он широко раскрытыми глазами зачарованно следил, как мучается существо. Но Анкиляра охватил ужас, когда оно раскрыло рот и пронзительно закричало. Он всегда думал, что ящерицы звуков не издают, и этот крик боли мгновенно открыл: создание все чувствует, а сам он жесток. Он выпустил ее в парагуатановую рощу,[70] упал на колени и стал молиться, но выпрашивал не выздоровления ящерице, а прощения себе. Однако потом школьный священник ему сказал, что у животных нет души, и никто из встреченных собак или птичек не избежал Анкиляровой рогатки. Став священником, он находил такое же удовольствие в унижении тех, кто в тишине исповедальни сносил его колкости и ядовитые упреки; он прославился суровыми епитимьями и приобрел популярность у озлобленных раздражительных дамочек, вступавших в критический возраст и превращавшихся в духовных мазохисток.