В результате поездки в П. его охватил новый прилив любви к Н.: чем сильнее он чувствовал, как отторгает его город, тем сильнее наслаждался красотой, с новой силой открывавшейся ему. Он даже не скрывал своего презрения к приезжим, которые облизывали мороженое, равнодушно скользя мимо знаменитых фресок. Его раздражение против них возросло еще и потому, что он решил вновь обойти самые известные памятники и музеи города, но теперь повсюду приходилось выстаивать огромные очереди. А после долгого ожидания в залах музея он оказывался бок о бок все с той же неумытой, не внушающей доверия толпой, безразлично прокатывающейся по залам со столь дорогими ему произведениями искусства. Правда, стоило ему попасть в картинную галерею, как окружающие переставали существовать для него; между ним и персонажами полотен завязывалась беседа, которую он один — это он знал наверняка — был в состоянии понять.
Валерио как-то сказал, что история искусства и прошлое Н. тесно переплелись. А еще, что прошлое города — длинная цепь убийств, преступлений, адюльтеров и предательств. С непонятной для него самого энергией Жюльен пытался теперь в том, что говорили ему прославленные полотна, уловить нить потерянной мысли, принадлежавшей его другу. Он еще раз побывал у Виолетты и попросил разрешения посмотреть оставшиеся Валерио бумаги, но она отказала: видимо боялась, как бы он в них что-то не обнаружил. И вот теперь, один па один с полотнами, о которых ему рассказывал его друг, Жюльен пытался понять...
Первые дни он лишь вслушивался. Магдалины, Саломеи, Юдифи, равно как жестокие Лукреции[78], покинутые Дидоны, Клеопатры со змеей на груди, заводили с ним разговор. Вскоре более рассудительные святые, такие, как святой Иероним в келье, блаженный Августин с книгой, стали приоткрывать ему глаза на мудрость, о которой он и не подозревал. Затем к нему обратились более загадочные персонажи. Героиня в черном плаще с полотна эпохи кватроченто[79] силилась привлечь к себе его внимание. Ее волосы были уложены на затылке, она опиралась на мраморную балюстраду, а вокруг нее, как пешки на шахматной доске, на черной с белым террасе над рекой расположилась еще дюжина персонажей. Святые и мученики, окружающие ее, издали поклонялись Деве Марии, чей нагой младенец играл с другими детьми у подножия карликового дерева. Это было воспроизведение картины совершенного мира, столь же абсолютно прекрасного, как и город, которым Жюльен как бы уже владел, но ключа к которому так и не подобрал.
Жюльен вел долгие разговоры с этой незнакомкой, но то, что она хотела сообщить ему, ускользало от его понимания. Однажды ему пришло в голову проследить направление ее взгляда за пределами картины. Он был устремлен за пределы мира с нагими, играющими яблоками детьми и святыми на мраморной террасе на фрагмент фрески, спасенной из церкви и расписанной тем же художником, что создал «Торжество Венеры» во дворце Грегорио в П. На ней тоже была изображена Венера, беседующая со стариком, который, вероятно, был покровителем искусств Гермесом. Она обладала красотой, вечной молодостью, он — знанием и властью. Вдали скованные цепью рабы, казалось, ждали жертвенного ножа. От фигуры жреца с длинными черными волосами, стоявшего между богами и рабами, чьим заступником он являлся, остался лишь контур. Вот на этих-то персонажей и указывала ему темноволосая героиня с полотна эпохи кватроченто. Неразумные юнцы с гоготом проходили мимо — то ли потому, что Венера была обнажена, то ли потому, что мудрый старец был слеп и возмутительно безобразен в своей старческой обнаженности. Эти глухие ко всему шестнадцатилетки так мешали Жюльену, что он убил бы их, настолько сам был поглощен созерцанием фрески. Однако ни Венера, ни старец, ни жрец, ни рабы в этот раз больше ни о чем ему не поведали, в то время как персонажи других картин рассказывали ему о своем счастье, своем горе, делились с ним сокровенным. Эти же молчали. Им нечего было сказать. Женщина в черном переступила порог мира абсолютной красоты, где она наблюдала за резвящимися детьми, чтобы указать ему на иной образ мира: это был самый точный образ города Н. во всей его устрашающей и неоспоримой гармонии. Жюльен смотрел и постигал. Совершился тонкий переход от одного образа к другому, от окутанной холодом тайны к горячей общности умов и тел, который ему и подсказала женщина в черном.
Жюльену необходимо было окончательно увериться в том, что ему открылось. Он вновь побывал в Санта Мария делла Паче. Зная заранее, что решетка в часовне Грегорио будет открыта, он вошел туда.
78
Лукреция