Вагении — отважные рыбаки. Они ловят рыбу у порогов Конго. Лет сто назад случилась необычайная засуха, уровень воды в Конго упал настолько, что пороги пересохли. Находчивые люди забили тогда столбы между обломками скал, перегораживающими реку, перевязали их лианами и к этим сетям подвесили плетеные корзины, в которые попадала рыба.
Теперь вагении снова спускаются в узких пирогах вниз но течению, к порогам. В подходящий момент они ловким движением ставят пирогу поперек течения и снимают со столбов корзины с уловом. Затем они, умело маневрируя между скалами, плывут дальше вниз, достигают спокойной воды и гребут к берегу. Это требует смелости и ловкости.
Наконец наш пароход прибыл. Мы поспешили в порт. Это было огромное судно, разумеется по масштабам Конго, водоизмещением около четырех тысяч тонн.
Достаточно взглянуть на карту страны, чтобы постигнуть «анатомию» конголезского транспорта. Сеть судоходных речных артерий насчитывает почти двенадцать тысяч километров. Река Конго — как бы хребет, ее притоки — ребра. Каждое ребро, в свою очередь, является костяком для окружающей территории. Почти половина всех грузов доставляется по водным путям. Кроме того, так называемая национальная артерия — железная дорога — связывает Элизабетвиль с Порт-Франки — перевалочным пунктом на Касаи, притоке Конго. Руды Катанги оттуда направлялись в Леопольдвиль, а затем по железной дороге — в Матади.
Национальную артерию, пересекающую всю территорию Конго, перерезал Чомбе, создав сепаратную республику. Руды Катанги стали отправлять по северородезийской железной дороге в порт Бейру, который находится в португальской колонии Мозамбик на Индийском океане.
Наши джипы мы получили еще нескоро. Несколько дней местные власти никак не могли их выдать, затем начались тропические дожди. Ливни разразились неожиданно. Дождь шел ежедневно чуть ли не по двадцать три часа в сутки. Мы сидели в своем бунгало, как в тюрьме. Вода в реке быстро прибывала, набережная местами была уже залита водой. Наши джипы прочно осели в портовых пакгаузах, которые вскоре также очутились под водой. Мы коротали время главным образом у радиоприемников.
НА БЕРЕГУ АРУВИМИ
Я покинул исхлестанный дождем Стэнливиль. Дольше оставаться было нельзя. Мы получили сообщение, что дороги в глубинных районах провинции становятся понемногу непроезжими. Поездка к месту назначения, в небольшой городок на берегу Арувими, крупного притока Конго, навсегда останется в моей памяти. Дождь был моим неизменным спутником. Неподалеку от Стэнливиля я переправился через Чопо. Река низвергалась с края утеса шириной около восьмидесяти метров в большую котловину диаметром примерно в километр. Шум падающей воды разносился далеко вокруг. Над клокочущим водоворотом пенился гребень и гигантским занавесом поднимался пар. Вода начала заливать территорию зоологического сада, расположенного на другом берегу реки.
Проехав сорок километров по реке Линди, мы достигли девственного леса. Одним из немногих путей, по которым можно было двигаться, была дорога, размытая тропическим ливнем. Она превратилась в глинистую жижу. Это была уже жалкая пародия на дорогу — сплошные выбоины, колеи, бугры, ямы. Короче, кошмарные воспоминания о поездке еще долго потом преследовали меня по ночам. От Стэнливиля путь вел через Уэле — много километров потопото. Так в Конго называют любое месиво, будь оно на дороге или в горшке, а в переносном смысле потопото — это и глиняные мазанки.
Чем дальше, тем хуже становилась дорога, и вскоре мы уже ехали просто по воде. Что под ней дорога, можно было догадаться по зеленым насаждениям с обеих сторон, окаймлявшим ее словно непроницаемые, запотевшие от сырости стены туннеля. То тут, то там возникали просеки с двумя-тремя мазанками, из дверей которых высовывались курчавые головы, чтобы взглянуть, кто мчится в дождь и ветер.
К месту назначения мы подъезжали по ступицу в воде. Проехав еще через одну «речку», мы увидели городок, раскинувшийся на берегу большой реки шириной почти в километр, позади которого простирались джунгли. Позднее я узнал, что последним отважился приехать в такое время. Неделю спустя, когда уже больше не появлялись даже автомобили португальских купцов, с большими колесами, я был полностью отрезан от всего мира и накрепко привязан к городку. Я был первым монгангой, который появился здесь после многомесячного перерыва.
Уже в сумерках я въехал на холм, где стояла больница. На веранде приземистого, вытянутого в длину флигеля, покрытого оцинкованным железом, — самого большого из пяти корпусов больницы — меня ожидали отцы города и больничное начальство в пиджаках и при галстуках. Еще несколько человек, больничные рабочие, были босые, в рубашках из рогожи и шортах, а трое — в белых халатах. Они представились санитарами или братьями милосердия, а один — ассистентом; позднее я правильно перевел это слово как «фельдшер».
Меня ждали с нетерпением, зная, что я не монделе (бельгиец) и вообще не колонизатор, старый или новый. Беспроволочный телеграф — в Конго есть только радиотелеграф — сообщил им, что я прибуду к обеду, и они все терпеливо ждали до самой темноты. Я приветствовал встречающих громким «Ухуру!» — это слово сейчас самое распространенное на Востоке приветствие, — и их зубы засверкали в темноте.
Зажгли масляные светильники. Я принес из джипа ящик и всем без исключения роздал консервированное пиво. Это особенно понравилось мужчинам в пиджаках. Хотя конголезцы любят надевать пиджаки и крахмальные воротнички, невзирая на сорокапятиградусную жару в тени, и тем демонстрировать свою принадлежность к бюрократии или другой высокопоставленной социальной группе, они не снобы, им присуще естественное чувство общности. Это и не удивительно. Ведь только бельгийцы уничтожили демократическую по своей сути сельскую общину, составлявшую основу племенной жизни.
Мне отвели комнату в «клинике», то есть в корпусе с хорошо оборудованными двухместными палатами с ваннами, предназначенными исключительно для европейцев. Такие «клиники» имелись почти во всех больницах Конго. В палатах же для конголезцев стояло по тридцать, а то и больше коек… и больше ничего. Теперь «клиники» были резервированы для «образованных», а также для высокопоставленных конголезцев. Разумеется, «образованные» и платили соответственно.
Глава местной администрации — лысый коротыш по имени Маяна — сказал, что бунгало, обычно предназначенное для врача, ремонтируется и временно мне придется терпеть неудобства, связанные с проживанием в больнице. Не было ни света, ни воды: из строя вышли генератор и водяной насос. «Еn раnnе»[16], — как здесь говорят. Эти слова я потом слышал очень часто. Они ассоциировались с Конго, как корь с детьми. Коротыш надеялся, что пока я обойдусь масляным светильником, а воду будет носить мой бой. Бой стоял рядом и улыбался до ушей. Вид у него был очень симпатичный, как у всех боев, он был сама готовность услужить. Служба у монганги сулила некоторые выгоды.
— Нет света во всей больнице? — спросил я простодушно.
— Мы надеемся вскоре исправить повреждение, — ответил господин Маяна.
— А если придется делать срочную операцию? — Я почувствовал некоторую неуверенность.
Господин Маяна слегка погладил свою лысину (редкое явление у африканцев) и сказал, приветливо улыбаясь:
— Не беспокойтесь, ночью такого случая быть не может.
Я словно онемел. Этого я никак не мог понять, хотя и раньше подозревал, что не все ладно в государстве Конго. Но сейчас я устал как собака, а главное, радовался, что наконец-то добрался до места. Все равно страну и ее обычаи не изучишь за один вечер.
Этому я посвятил последующие месяцы.
Городок насчитывал пять тысяч жителей, из коих примерно четыре тысячи восемьсот жили в потопото и лишь около двухсот — в бунгало, которые некогда принадлежали европейцам. После провозглашения независимости бельгийцы покинули город и вообще уехали из Конго. Лишь в монастыре на окраине городка остались пять миссионеров и шесть монахинь. Меня временно поместили в здании католической миссии, где мне предоставили и полное питание. Это было очень важно: в городе не было ни булочной, ни мясной, ни продуктовой лавки, а в единственном магазине торговали старыми консервами, керосиновыми лампами и мотыгами.