Но когда при чтении листов дошло дело до покушения на жизнь государеву, тут, конечно, запереглядывались бояре, закачали головами укоризненно. Как так? На помазанника руку подымать? Да об этом и помыслить грех величайший.
Конечно, нонешний царь — не подарок, чего уж там. Вот и сейчас взять. Вместо того чтобы на троне сидеть, он как простой подьячий стоит за столом и читает листы. Его ли это дело?
Но царь же! Надо терпеть, такого Бог послал. Но чтоб покушаться? Боже упаси и в мыслях держать.
А когда дошёл Пётр до показаний Цыклера, тут у многих от ужаса под горлатными шапками волосы зашевелились, а кое у кого в портках и мокро образовалось.
— «...Научал я государя убить, — читал Пётр, — за то, что называл он меня бунтовщиком и собеседником Ивана Милославского[18] и что меня он никогда в доме не посещал... Как буду на Дону у городового дела Таганрога и как отъедет царь за рубеж, то, оставя ту службу с донскими казаками, пойду к Москве для её разорения и буду делать то же, что и Стенька Разин...»
Ничего себе обещаньице! Да за это за одно...
— Ну так как, господа бояре? — спросил Пётр после некой паузы, дав долгобородым уразуметь услышанное. — Что присудите сим злодеям?
Молчат горлатные шапки — думают. И тут князь Ромодановский прохрипел:
— А что тут думать, четвертовать к чёртовой матери!
Ну «монстра»! Глазищи — сверла, такими в застенке и сверлить, кнута не надо. Да ещё ж пьян, как всегда. Богохульник. За спиной на стене апостолы, а он чертей поминает.
— Может, у кого другое мнение есть? — спрашивает Пётр.
Другое мнение? Може, оно и есть, другое-то. Да кто ж после «монстры» заикнётся о нём. Кому его недругом заиметь захочется? Бог с ним. Четвертовать так четвертовать. Тем более что разинщиной повеяло от всего этого. У стариков ажник мороз по коже диранул. Помнят долгобородые, все помнят, не забыли.
И Пётр подытожил:
— Цыклер-то командир стрелецкой. И я думаю, никому из вас не хочется повторения восемьдесят второго года[19].
Свят, свят, Боже сохрани. В году том несчастном сразу после смерти Фёдора Алексеевича какие страсти-то начались. Стрельцы-то каково расходились, на бояр поднялись. Начали с Матвеева, переключились на Нарышкиных, добрались до Долгоруких. Даже Юрия Алексеевича Долгорукого не пощадили, этого героя войны с поляками, победителя над Разиным, убили и волокли как собаку на Красную площадь. Да и его ль одного! Господи, помилуй и не приведи.
— Значит, четвертуем? — спросил царь, быстро обводя взором думу.
— Четвертуем, четвертуем, — прошелестело по рядам, и шапки закачались утвердительно.
Приговорили единогласно.
Из Кремля в Преображенское ехал царь в одном возке с Ромодановским.
— Ну и припугнул ты их, Пётр Алексеевич, — усмехнулся Фёдор Юрьевич.
— Я? С чего ты взял?
— Ну как же? Восемьдесят второй год вспомнил. Они, поди, пообмочились со страху-то.
— Этот год и мне зарубка на всю жизнь. У меня на глазах моих дядьёв растерзали. Век не забуду. А всё сестрица Соня с Милославским раскачали тогда стрельцов. Жаль, помер Иван Михайлович, жаль, а то б я ныне его к Цыклеру присовокупил, уложил бы на одну плаху.
Высказанная мимоходом мысль о «присовокуплении» Милославского не дала Петру в ту ночь спать. Ну и что ж, что умер? Ну и что ж, что похоронен? Вытащить мерзавца на свет Божий, опозорить, обесчестить, напоить кровью сообщников хоша бы и труп.
И чуть свет послал Пётр в Донской монастырь ломать усыпальницу Милославских. Велел вытащить гроб злодея, поставить на самые худые сани, на которых дерьмо и навоз возили, запрячь шестериком свиней и везти в Преображенское через всю Москву, к помосту позорному.
Свиньи не кони, к упряжи не приучены, едва не вдесятером впрягали их в сани, гнали через всю Москву, не давая им разбегаться, распрягаться, пороли почём зря в три кнута.
И эта визжащая, хрюкающая упряжка доехала-таки до Преображенского.
А там уж у помоста выстроены в каре преображенцы и семёновцы. На помосте три палача. Топоры, вскинув белые хвосты, торчат из колоды.
Народ сбежался. Кому не видно из-за солдат, на крыши соседние лезут, мальчишки на деревьях все ветки обсели, как воробьи. Не каждый день такое представление случается.
Пётр здесь же — в Преображенском мундире, верхом на коне. Приказал сорвать крышку с гроба и поставить открытый под помост.
Привели и осуждённых, поставили у помоста. Наверх взобрался подьячий, развернул лист, быстро, едва ли не в минуту, зачитал приговор, по всему видно, написанный самим царём — короткий и ясный: виновны в злоумышлении против государя и смерти подлежат через четвертование.
18
19