Когда у Платова, старого Шуркиного командира[14], в арьергарде разгорелось дело с поляками, Александр Христофорович как раз прискакал с очередным пакетом к Багратиону. Не выдержал, пристал к казакам и был очень доволен первым разгромом противника. А нечего нас преследовать! Копыта срежем!
Возвращаться пришлось через Бобруйск, Могилев и Полоцк, давать большой крюк и в конце концов опять очутиться в Дрисском лагере. У коновязи полковник заметил знакомую фигуру. Серж мотался от штабной избы и обратно, имея крайне встревоженный вид.
– Чего не спим?
Волконский смешался и промямлил что-то невразумительное. Ему стыдно было признаться, что он волновался. Об успехе Платова уже донесли. Но были и убитые.
– Давайте условимся, – сказал Александр Христофорович. – На все плевать. Спите, когда сможете.
Серж закивал.
В Витебске Шурка видел безобразную сцену. Он привез пакеты от Багратиона, который у себя в ставке метался и кричал, что надо давать решительное сражение. А так уходить – подло!
С командующим Второй армии были согласны все. Но пока только у солдат и младших офицеров язык поворачивался открыто выкрикивать в спину проезжавшему Барклаю де Толли: «Дармоед! Предатель! Немец! Пошел прочь!»
Войска грозили выйти из повиновения. А император – очень мило – ускакал в Москву: разбирайтесь сами. Как выйдет.
Вышло чудовищно.
Александр Христофорович доставил почту. Получил холодно-поощрительные слова в штабе де Толли, где, и правда, вертелись одни немцы. Мельком увидел Михаила Богдановича в просвете двери – огромный лысый череп и сморщенное от бессонницы лицо – и думал было уходить, как в сенях столкнулся с целой толпой высоких чинов.
Ею предводил разгоряченный донельзя великий князь Константин Павлович. Которого, бог весть почему, считали знатоком военного дела – в юности он совершил с Суворовым Итальянский поход и без подметки прошел через Альпы. Большая заслуга! Если учесть, что остальные сделали то же самое. Иные босиком.
За Константином валил цвет армии – Раевский, Ермолов, Милорадович. Любимцы войск. Отцы-командиры.
Замыкал шествие прискакавший с большим риском для себя и для Второй армии Багратион. Вот уж кого Александр Христофорович не чаял здесь увидеть – только расстались и на тебе! Курьер бочком протиснулся мимо блестевшей золотом орды генералов и по стенке выполз в сени. Но уже оттуда услышал:
– Я не могу больше приказывать людям отступать!
Раевский имел полное право говорить так. Он только что выдержал тяжелейший бой под Могилевом, прикрывая переправу войск Багратиона через Днепр.
– Ведь вы недавно дрались, – холодно возразил командующий. Но его слова вызвали только взрыв негодования.
– Да что мы с ним церемонимся, господа! – воскликнул Константин Павлович. – Ведь он не русский. Ему тут ничего не жалко! Для него кругом позиция. А для нас – родная земля!
И кто это говорил? Молодой человек, чьи немецкие корни уходили аж до Карла Великого! А остальные? О, конечно, все давно обрусели, покрыли грехи нездешнего первородства двумя-тремя поколениями местных браков. Но все же, все же…
Генералы кричали от боли и стыда. От страха: еще одно требование попятиться, и люди поднимут их на штыки.
– Как же можно оставлять такую добрую, такую хорошую родину?! – взмолился Багратион. – Меня растянули, как червя. В любую минуту враг перережет коммуникации. Что тогда делать?
– Подтягивайтесь к Смоленску, – спокойно возразил Барклай. Он не понимал горячих людей. Зачем кричать, когда и так все плохо? Всяк делай свое дело.
– Ваше высокопревосходительство, – густой голос начальника штаба армии Ермолова покрыл общие возгласы. – Я воюю с пятнадцати лет. И никогда не оспаривал приказов. Но смотреть на бедствия мирных жителей, когда это твои сограждане, – невозможно. Поймите и армию.
– Хорошо. Чего вы хотите? – промолвил ледовитый Барклай.
– От тебя, трус и предатель, ничего! – взвизгнул было великий князь, но остальные его не поддержали.
– Дайте бой, – выдохнул Раевский. – Мы клянемся умереть.
– Зачем? – устало спросил командующий. – Вы не хуже меня знаете, что без хорошей позиции сражение будет проиграно. Кому вы нужны, мертвые?
Ему в ответ загудели. Требование было непреложным.
– Армия вот-вот рассыплется, – тихо сказал Ермолов. – Одна-две победы покупают солдатскую преданность. Но горе прослыть предателями…
– Хорошо, – повторил Барклай. – Слева от города есть лощина. Упремся в нее. Но предупреждаю, мы понесем значительные потери и ничего не выиграем.
Все заговорили радостно и громко. Командующему никто не поверил. Или сделал вид, что не верит. Пришедшие, исключая Константина Павловича, были достаточно опытны и умелы, чтобы понять: Барклай прав. Но признать это гласно не хватало духу.