Откуда могла знать, что смеялась над своей судьбой…
Я была непослушной, строптивой — ни с кем не считалась. Невпопад смеялась, плакала. Родители меня не понимали. Наказывали, но без толку: никогда от наказаний не плакала. Столбенела, подолгу стояла, притворно хохотала. С места не сдвигалась — пусть даже мать лучила меня тряпкой. В другое время не знала спокойной минуты: если наказывали — делалась как истукан. Вот какая была твоя мама… Я мальчиков и девочек не различала — одинаково относилась. И тем, и другим что на ум придет, то и выкладывала… Ни с того ни с сего убегала из аула в горы; маме и папе надоедало меня искать… И вдруг настал день… Раньше резвилась, ввязывалась в споры, смеялась, плакала, удирала. В тот день поняла: не я плакала, не я убегала — убегало мое детство.
В один час стала взрослой. Будто вода ушла из ушей, с глаз исчезла пелена. Начала и видеть, и слышать по-другому. Походка переменилась…
…Мамед работал в райкоме партии. Кто мог подумать, что из такого лоботряса выйдет хаким[6]. По субботам из района приезжал в аул. Он был крепкий, коренастый, папаху светло-синего каракуля носил набекрень, всегда была видна белоснежная сорочка. Модные тогда широченные брюки накрывали носки ботинок. И всегда в одно время, когда стадо возвращалось в аул, проходил мимо нашего дома. Мне хотелось поговорить с ним, пошутить над ним, напомнить, как шлепнула его калошей… Все еще жила во мне злость, и все еще держалось чувство особенного: я ударила — он смолчал; я ждала, что прибьет, — он ушел. Почему ушел? Почему я хотела, чтобы вернулся? Почему, став взрослой, ждала?
Заговорить с парнем считается неприличным. Я была упряма, ни на кого не похожа, но все-таки знала приличие. Как же заговорить? Придумала: спряталась за столбом ворот и басом крикнула ему вслед:
— Э-э, хаким! У тебя шапка такая кривая или голова?
— Сердце… сердце к тебе наклонилось…
— Кому нужен хаким с кривым сердцем?! — расхохоталась я.
Хотела ответом и смехом отомстить за давнюю боль, которую причинил мне плетью. Ай, была довольна. Радостно смеялась, долго. Звук шагов пропал, а я все смеялась и наконец заплакала — так горько мне стало, что вспомнила боль его плети, так хотелось, чтобы снова стеганул, так ждала… И стало мне тоскливо и скучно. Я обрадовалась, что дома нет никого: опустилась на колени перед сундуком, голову положила на холодный кованый край и дала излиться слезам. Плакала, пока не устала, пока не насытилась.
В вечер того дня от Мамеда пришли сваты… Ушло мое детство, исчезла юность. Я ничего не поняла, в шестнадцать лет стала женой мужа. До самой свадьбы не верила, хотя и знала, что это и правда. Не верила, что твой отец женится на мне, твой отец Мамед… Я сочиняла, чтобы сделать себе боль, сама для себя сочиняла — злой Мамед пустил слух, чтобы отомстить… Чтобы отомстить, прислал сватов и при всех расхохочется… Но вот и свадьба прошла, и я — жена, и мы живем вместе, и я готовлю ему пищу, и, счастливая, стираю его белье, и утром улыбаюсь ему, и он мне отвечает улыбкой, но жду, жду, что расхохочется и ударит.
Однажды решилась:
— Ты помнишь, что было на пруду возле нашего дома?
— Что я должен помнить?
— Помнишь, как стеганул плеткой?
— Плеткой?
По его спокойному голосу надо было понять, что не помнит или не хочет помнить.
Я обрадовалась.
Но я обрадовалась ненадолго, мне обидно стало, что не с того дня меня любит.
Я его любила с тех пор, с того дня. Как он смел забыть? Он не забыл. Он был мужчиной. Если б согласился вспомнить, жить было бы нельзя с такой женой — с женой, которая ударила по лицу калошей… Ах, мальчик мой, тебе сейчас двенадцать лет, твоему отцу было столько же, когда увидела на его лице прилипшую коноплю… Он здесь. Он слышит нас, пусть знает, что с семи лет его любила. И сейчас… и всегда буду…»
…Сижу на скамье возле новой гостиницы «Россия». И уже светлое утро, звенит жизнь. Москва.
Хочу напомнить: бумага все терпит, никто не запретит — напишу, и вычеркну, и снова напишу. Прошло время, я вспоминал.
На скамье справа лежит набитый до отказа красивый портфель Рыжего Яшки.
Все путается в голове. Бессонная ночь, и долгий разговор, и воспоминания прошлого, и слова мамы; упрек в ее глазах и беззащитность перед правдой.
Рассказ еще не кончился. Мой рассказ, повторяющий ее рассказ.
Я ждал, что снова упрекнет. Не могла дорогая моя неш не видеть: читая о ее любви, я строил памятник из слов и ей и ему.
Мама слышала слезы и свои и мои.