– Я тоже хочу, – уточняешь ты, очень стараясь говорить спокойно, хотя подмышки у тебя вспотели. – Я пашу как проклятая и решаю довольно много сложных вопросов, которые сдвинут наши дела, потому что верю в тебя. Ты должна поверить, что я высоко тебя ценю, Трейси.
На секунду начальница задумывается о том, что ты ей сейчас сказала. Потом продолжает:
– Ладно, я знаю. Ты занимаешься своей деревней. Это на тебе. Я решаю с Амстердамом тут. Это на мне. В общем, для Амстердама ранчо – это ранчо. А деревня, ну, что-то другое, может, не такое интересное.
– Другое? – переспрашиваешь ты. – Мы как раз работаем над тем, чтобы было интересно.
– С нашей точки зрения, да, – успокаивает тебя Трейси. – Без вопросов. Настоящие экологические ценности, подлинные – просо, солома, парное молоко. Мы такого раньше не делали, нетронутая драгоценность. А они, понимаешь, имеют в виду другое, то, что, по их мнению, связано с деревней… ну, на нашей земле. Народные танцы… тоненькие набедренные повязки, голые… торсы.
Когда до тебя доходит, воздух в комнате наплывает на пол. Уличные птицы слетаются на жердочки. Листья перестают впитывать углекислый газ и вырабатывать кислород. Обнаженная мужская грудь в народном танце – обычное дело. Значит, Трейси имеет в виду женщин[58].
– Мм, Трейси, – возражает Педзи. – Такие штуки сейчас довольно чувствительны. Люди на ранчо… Нам надо что-то предпринять. Все все понимают. Но я думаю, будет лучше, если мы что-нибудь придумаем. Лучше, если никто ничего обнажать не будет.
Лицо Трейси заливает румянец. Она не смотрит ни на тебя, ни на Педзи.
– Бусы, – предлагает она. – Их у всех много.
Педзи хихикает и, повернувшись к тебе, шепчет:
– Эво, Королева деревни.
Трейси сердится на Королеву гетто.
– Неужели вы не понимаете? – огрызается она. – Ничего смешного тут нет, ни для тебя, ни для тебя. Пожалуйста, зарубите себе на носу. Выбора у нас нет. Мы должны это сделать.
Ты даешь понять, что у тебя есть одна идея и ты придумаешь, как ее обстряпать. Запрещая себе волноваться, ты думаешь о том, как совладать с произошедшими переменами и остаться на подъеме.
Когда ты через несколько часов приезжаешь домой, Ба-Табита уже слоняется у въезда, чтобы открыть ворота и запереть их за твоей машиной.
Ма-Табита мнется на кухне у плиты.
– Ма-Табита… – начинаешь ты, потому что не давала указаний готовить еду и хочешь побыть одна.
– Вас там ждут, – перебивает Ма-Табита.
Она перестает помешивать в кастрюле, взгляд у нее настороженный.
– Ждут? Кто? – спрашиваешь ты.
– Я сказала, что вы уехали в Мутаре, но они хотели подождать. Я сказала, что вас нет, но они сказали, что знают. И тогда я решила что-нибудь приготовить, потому что видела, что они меня не слушают. – Она шепчет так тихо, что ты ее почти не слышишь. – Я знаю таких женщин. И я подумала, они пришли сюда не для того, чтобы услышать мое «нет», так что позвольте мне приготовить на всех.
– Тамбудзай, – раздается энергичный голос из гостиной. – Иди сюда, поздоровайся с нами. Что ты расспрашиваешь Маму[59] на кухне? Если тебе интересно, иди сюда.
Воодушевление, которое ты испытывала, когда писала проект, и которое удерживала так долго, вытекает из тебя. По шее ползет муравей. Еще десятки на макушке. Ты глубоко дышишь, отгоняя желание их стряхнуть. Они приходили к тебе так часто, что ты знаешь: их там нет. Сказав Ма-Табите, что все в порядке, ты набираешься храбрости и идешь в гостиную.
Обнимаешь тетю.
– Мауйя, Майнини! Добро пожаловать, Кири, – машинально говоришь ты. – Как хорошо, что вы приехали, добро пожаловать. Как поживают Ньяша и мой двоюродный зять, Майнини? Кири, как твоя тетя, Май Маньянга?
Муравей бежит вниз по руке и у локтя исчезает. Ты опускаешься в любимое кожаное кресло.
– Ах, Майнини Люсия и Майнини Кири, не думала, что это когда-нибудь случится. Никогда не думала, что доживу до такой радости: вы обе сидите у меня в гостиной. Правда, в голову не приходило, – слышишь ты собственную болтовню. Кажется, ты справляешься и поэтому стараешься придать голосу больше бодрости. – Но вот я приехала, и вы приехали. Расскажите же, как дела?
– Принеси соболезнования, – велит Майнини.
Кристина втягивает носом сопли, после чего опять принимает бесстрастный вид.
– Как скверно, как скверно, – бормочешь ты. – Мне очень жаль. Что случилось, васикана?
58
Женский танец с обнаженной грудью начал уходить в прошлое в конце ХIХ века, с началом колонизации Родезии. В описываемое время он уже считался позором для танцовщицы и особенно для ее мужа.