Разбитую лампочку уже заменили, и там было довольно светло. Слева я увидел какого-то коммерсанта в плаще, а справа — того худого нервного паренька, что постоянно там торчит, стоя «на стрёме». Он напоминает мне университетского слугу, который заботится о том, чтобы никто не мешал джентльменам наслаждаться жизнью; думаю, в качестве вознаграждения он получает сомнительное удовольствие от увиденного. Я занял место посередине и постоял немного без дела, постепенно утрачивая возникшее было желание ждать, а потом послышались знакомые шаги, похожие на цоканье подков, вошел Везунчик Браф и поспешно, под влиянием форс-мажора, занял писсуар справа от меня. Он деловито помочился, пустив невероятно мощную струю — наверняка очень долго терпел, рассчитывая произвести впечатление (напрасная надежда!) обыкновенного посетителя туалета, — и некоторое время, словно взвешивая, подержал свой огромный прибор на ладони. Очевидно, нам следовало бы уйти вместе, но, зная, насколько он привязчив, я застегнул брюки, вежливо попрощался, прикоснувшись к шляпе, передал привет его жене и удрал.
Я пошел дальше по Олд-Комптон-стрит, надеясь, что Санди еще там, и, пожалуй, нуждаясь в собутыльнике. Решив попытать счастья в уборной на Лестер-сквер, я заглянул туда, но увидел всё те же знакомые лица: на меня выжидательно посмотрели майор Спрейг, тот батлер[180] из Кенсингтонского дворца и несколько нервных юнцов, ищущих любовных приключений. Как утверждает Эндрюз, нынче можно закрутить дивный романчик на вокзале Виктория, где полным-полно солдат и матросов; на прошлой неделе он снял двоих морячков и, если верить его словам, провел лучшую ночь в жизни. Решив сесть на автобус, я побрел к Трафальгарской площади, но тут зашло солнце, и меня вдруг вновь захлестнуло отчаяние. Я махнул на всё рукой и вернулся в клуб, где, заказав отбивную и стакан пива, принялся нещадно грубить всем, кто пытался со мной заговорить.
Вот так, с душой, измученной унынием и невзгодами моих друзей, и с внешностью, только что перелицованной «под крутого морпеха» мистером Бандини, я и отправился в тот вечер на закрытый просмотр небольшой выставки Рональда Стейнза. Вообще-то я туда не собирался, но, выслушав рассказ Джеймса, понял, что должен ненадолго зайти. Пришлось порыться в мусорном ведре в поисках пригласительного билета, фиолетовой карточки с запиской, небрежно написанной белой краской на обороте: «Жаль, что в тот вечер вы так рано куда-то пропали — Ронни». Я бы с удовольствием еще долго числился пропавшим, однако необходимо было поддерживать хорошие отношения со Стейнзом, чтобы получить от него те причудливые, но несомненно изобличающие фотографии Колина.
Выставка, носившая название «Мученики», открывалась в галерее «Сигма» на Лэмбз-Кондит-стрит, родном доме, или по крайней мере перевалочном пункте, для многих деятелей «альтернативного» искусства. Основанная в тридцатых годах Райкотом Придо, галерея первое время оказывала поддержку художникам левых взглядов. Придо создал объединение «Сигма Памфлетс», устраивавшее там выставки и публичные чтения. Однако при мне галереей уже руководил гораздо более молодой друг Придо Саймон Симз, который выхолостил стиль своего покойного наставника, выставил множество банальных мистических поделок, а также зачастую фривольных работ представителей сексуальных и национальных меньшинств, и открыл в подвале лишенное всякой роскоши вегетарианское кафе с клавесинной музыкой и гравюрами на дереве. В общем настроении, царившем в галерее, преобладала возведенная в принцип разочарованность.
Заглянув в окно у входа, я увидел нескольких первых гостей, сжимающих в руках бокалы и неодобрительно, смущенно посматривающих на фотографии. В стороне стоял облаченный в черное и белое Стейнз, что-то говоривший человеку с блокнотом. Судя по виду, он проявлял ту притворную благовоспитанность, которая свойственна людям, вынужденным заниматься саморекламой. Когда я входил, затренькал медный дверной колокольчик, и все повернули головы — словно в душевой клуба «Корри», — а Стейнз резко обернулся, улыбнулся, фамильярно подмигнул мне и продолжил свое интервью. Я расписался в гостевой книге и направился к столу с напитками.
Фотографии не вызывали у меня жгучего интереса, но, зная историю их создания, я немного волновался за них — так же, как волнуюсь, когда вижу друга на сцене. Я надеялся, что Стейнзов объектив и студийное убранство придадут некоторое очарование смитфилдским музам. Как выяснилось, беспокоился я напрасно. Снимки были сделаны весьма профессионально, безукоризненно с точки зрения освещения и тональности, и даже самые неприятные субъекты обрели на них некий романтический ореол. Я сразу узнал юного Альдо в роли Иоанна Крестителя: обнаженный торс, сливающийся с ярким светом, маленькая бутафорская секира, нависшая над головой, слегка удивленное выражение сонных темных глаз и щетина на подбородке.