— Норман зашел ко мне сегодня днем, — сказал Чарльз. — Просто поразительно. Мы не виделись больше тридцати лет.
— Зато я послал ему из Малайи свою фотографию.
— Да, он прислал мне фотографию из Малайи.
— И все же я удивился, когда лорд Нантвич меня узнал.
Чарльз, тяжело дыша, пробормотал что-то насчет глоточка вина.
— Идемте выпьем, — сказал я обоим и, взяв Чарльза за руку, повел их сквозь толпу.
Когда я повернулся к Норману, чтобы передать ему бокал вина, мне стало ясно, что его всегда можно будет узнать. Его широкие скулы, большой рот, серые глаза и светлые волосы, уже чуть подернутые сединой, были элементами, входившими в некую формулу красоты, не зависевшую ни от горького разочарования, ни от безысходного отчаяния. Чарльз вежливо отмалчивался, но я чувствовал, как тяжело ему расставаться с иллюзиями. Он не желал больше знаться с «сыном бакалейщика», который зачем-то вернулся и уничтожил всю сентиментальную поэтичность, окружавшую его образ. Мне было жаль обоих. А потом, снова напившись, я возненавидел прошлое и все воспоминания.
— Я живу вместе с сестрой, — объяснил мне Норман. — Наш дом стоит почти в самом центре Бекнема[189], это очень удобно — рядом станция и все магазины.
— Зря ты не привел сегодня сестру, — высокомерно заметил Чарльз.
Норман покраснел и беспокойно окинул взглядом напружинившиеся торсы и разинутые в исступлении рты на стене.
— Можно мне зайти к вам на этих днях, Чарльз? — спросил я. — Всё это время я внимательно изучал ваши тетради и почти дошел до конца. Мне нужен небольшой инструктаж.
— Инструктаж, завтра? — Взгляд старика уже перехватил Стейнз, и я увидел, как сделалось рассеянным, а потом резко переключилось его внимание. Стейнз протянул ему руку в кольцах, и я услышал, как Чарльз говорит: — …прекрасный вечер, просто незабываемый.
Решив не отставать от Чарльза, я схватил его за локоть:
— Я зайду на чашку чая, как прежде.
Он похлопал меня по руке.
Вскоре я уже болтал с тем коренастым мужчиной, слишком много смеялся, пытаясь очаровать его, и, наполовину расстегнув рубашку, поглаживал себя по груди. Он увлекался фотографией, сдержанно относился к Стейнзу — я злорадно с ним согласился, — но любил Уайтхейвена. Я сказал ему, что Уайтхейвен меня фотографировал, но тут же понял, что он обиделся, решив, будто я его разыгрываю.
— Ну, а вы когда-нибудь были натурщиком? — спросил я.
Подошел Альдо и сказал:
— Ах, идем отсюда.
Он явно был под мухой и держался довольно развязно. Лишь в тот момент, когда мы втроем вышли за дверь, я сообразил, что его слова были адресованы коренастому, а не мне.
— Рад был познакомиться, — сказал коренастый. Еще некоторое время мы обменивались любезностями, а потом они не спеша удалились вдвоем — под руку. Взбешенный, я шатаясь поплелся в гостиницу.
11
— Сахар?
— Спасибо, не употребляю.
— А я, признаться, начал употреблять. Я уже сдался. — Отложив в сторону щипцы, Чарльз вытянул свои крючковатые пальцы и сгреб с полдюжины кусочков сахару. Мы сидели и не торопясь пили чай. Вновь зашел Грэм с кипятком, и Чарльз устремил на своего слугу доверчивый, благодарный взгляд. На Скиннерз-лейн всё шло как по маслу. — Зубы у меня свои, — добавил он.
Мы, как и прежде, сидели в маленькой библиотеке, Чарльзовом убежище, единственной части дома, на которую не распространялась свойственная Грэму забота о чистоте и порядке. Бывая там, я каждый раз видел признаки новых пертурбаций: перемещались со стола на пол книги, складывались в стопки или разбрасывались по комнате старые школьные папки — казалось, кто-то пытается найти и систематизировать некие материалы, что лишь приводит к еще большей неразберихе. Всё это напоминало место стоянки древнего человека, перерытое дилетантами в поисках монет и амулетов. Книги, чьи названия бросились мне в глаза в прошлый раз, были уже либо свергнуты со своих шатких постаментов, либо завалены другими пластами: атласами с потрескавшимися корешками, нотами популярных вещичек («Вальса» с альбома «Любовь-пятнадцать»[190]), журналами, чья цветная печать так выцвела со временем от солнечных лучей, что принцы крови стали по-гогеновски смуглыми, собаки — розовыми, а трава — светло-голубой.
Там я чувствовал себя как дома. Когда мы сидели по обе стороны от пустого очага, мне вспоминались оксфордские консультации, а также ощущение собственных неполноценности и легкомыслия, частенько возникавшее у меня под пристальным взглядом наставника, чьи занятия со мной — как он недвусмысленно намекал — были пустой тратой времени и отвлекали его от исследований в области наследственного права, длившихся уже не один десяток лет. Наши с Чарльзом беседы отличались той же мужской откровенностью, тем же пренебрежением салонными правилами, позволяющим образованным людям говорить о содомии и приапизме так, словно речь идет о чем-то другом. Они отличались той же терпимостью по отношению к молчанию.