— Как вы вообще его наняли?
Я не удивился, когда Чарльз хмыкнул и принялся витать в своих туманных эмпиреях, нарушая тишину лишь редкими тяжкими вздохами с присвистом: всё это звучало как финал некоего визионерского гимна, сочиненного Штокхаузеном[198]. Маленький позолоченный будильник зажужжал и отбил пять часов.
— Один довольно интересный эпизод, — сказал Чарльз, — который, на мой взгляд, придал бы книге занимательности, связан с Миротворцем. Вы прочли об этом в дневнике?
— По-моему, нет.
— У меня была короткая интрижка, уже в Лондоне. Я по уши влюбился в молодого тринидадца, бармена из «Трокадеро» — у него было очаровательное прозвище Миротворец. «Трок» — это очень большой, довольно вульгарный ресторан на Шафтсбери-авеню[199], весь в розовато-лиловом мраморе. Разумеется, этого заведения уже давно не существует. Точно не помню, как я там очутился, только однажды вечером в коктейль-баре меня обслуживал этот потрясающе красивый мальчик. Я ненадолго задержался и разговорил его, хотя он был безумно застенчив — но ведь именно это мне всегда и нравилось. Оказалось, что он пережил удивительные приключения, когда отрабатывал свой проезд на пароходе — разумеется, это было задолго до того, как сюда понаехали уроженцы Вест-Индии, — а потом опоздал на пароход, отплывавший на родину. Он дошел пешком от доков до центра города. Было довольно холодно, моросил дождь, положение, наверное, казалось безнадежным, и он зашел погреться в Национальную Галерею[200], где его заприметил художник по имени Отто Хендерсон, безумно «музыкальный» тип, как мы тогда говорили, а живописец, к слову сказать, третьеразрядный. Он вроде бы охмурил мальчика. Тот немного пожил у Отто, но Отто пил как сапожник, и вскоре возникли материальные затруднения, поэтому Отто устроил мальчика на работу в «Трокадеро», где когда-то случайно познакомился со старшим барменом, типичным шотландцем и внешне вполне респектабельным человеком, но под одеждой, по словам Отто, носившим женские панталоны. Не приходится и говорить, что шотландец стал страшно ревновать, когда я все-таки закрутил роман с его чернокожим Адонисом. Потом он даже пригрозил мне разоблачением, но запел по-другому, когда я пообещал рассказать всем про панталоны. — Чарльз рассмеялся и взмахнул рукой так, словно держал в ней бубен.
— И чем же дело кончилось?
— О, шотландец добился увольнения мальчика за пьянство (он и вправду начал закладывать за воротник), поэтому я ненадолго взял его под свою опеку. Правда, из этой затеи ничего не вышло, ведь Таха тоже жил у меня, и я отдал его на воспитание одному приятелю. — Чарльз помрачнел. — В то время обо всем этом ходили самые разные толки. Разумеется, до известной степени меня защищал титул… англичане испытывают такой суеверный, благоговейный страх перед аристократией. Но мое положение имело и свои недостатки — с точки зрения сплетен и прочего вздора… англичанам так свойственны ханжеское резонерство и похотливость. Что вам станет ясно, мой дорогой, когда вы преуспеете в качестве преемника… — Эти слова прозвучали так, словно мне предстояло не только унаследовать титул, но и преуспеть в жизни.
— Наверно, тогда чернокожие встречались сравнительно редко — в Англии.
Чарльз выразил согласие невольной отрыжкой.
— Иногда появлялись моряки — они жили в общежитии на Лаймхаусском участке доков. У меня там были хорошие знакомые, в большинстве своем смелые, отчаянные ребята. В Лондоне, разумеется, жили джазовые музыканты, у которых было немало поклонников. Но большинство жителей провинции, по-моему, ни разу в жизни не видели чернокожего человека. Никто и предположить не мог, что когда-нибудь черные будут возбуждать такую лютую ненависть.
— Я много раз с ней сталкивался.
— Охотно верю. — Чарльз кивнул и свирепо уставился на ковер, словно оказавшись вдруг во власти неких воспоминаний, проникнутых горькой иронией. Я заговорил, но он перебил меня: — Порой я не могу думать о своей стране, не испытывая какого-то беспомощного стыда. Чувства, невыразимого в буквальном смысле слова, так что я не буду даже пытаться о нем рассуждать.
— Я знаю, что вы имеете в виду.
— Не далее как в прошлом году в Степни происходило нечто омерзительное — именно омерзительное. Ох… юнцы из «Национального фронта» и им подобные исписывали своими лозунгами все стены Клуба мальчиков, куда, как вам известно, ходят многие… не белые ребята. Каждый день появлялись листовки, полные безрассудной ненависти… к сожалению, всё время приходится о ней твердить. Больше всего ужасает то, что некоторые из этих юнцов раньше сами ходили в клуб. Тогда я в первый и последний раз увидел, как не на шутку рассердился наш замечательный друг Билл. Он силой выгнал одного мальчишку: просто взял его на руки, донес до двери и вышвырнул на улицу. У старины Билла силы как у быка. Помню, к спине пальто или куртки у мальчика… хотя «мальчик» — слишком приятное слово… был пришит «Юнион Джек»[201], и Билл оторвал его — по-моему, случайно, — когда выпроваживал мальчишку, а потом так и остался стоять: мрачнее тучи, с флагом в руке. Я очень испугался, ведь в драке я уже не тот, что прежде, но когда эти неотесанные хамы — а все они трусы до мозга костей — увидели, что нашла коса на камень, они потихоньку ретировались. А я задал себе вопрос: что же символизирует теперь этот флаг? — Он задумался, разинув рот. — У нас был один очень талантливый мальчик, пакистанец, блестяще игравший в бадминтон, и вот прошлой зимой его зверски избили — еще сильнее, чем вас: он был ранен в руку ножом и полностью оглох на одно ухо. Эти юнцы уже сообразили, что надо ходить группами. Да и полиция считает, что они собираются устраивать беспорядки.
198
Карлхайнц Штокхаузен (1928–2007) — немецкий композитор, один из лидеров музыкального авангардизма.
199
Улица в центральной части Лондона, на которой находится несколько театров и кинотеатров.