На первых порах мне потребовалось умение держать нос по ветру. Казалось, я снова очутился в жестоком и таинственном мире школы, где снова приходится учиться смягчать или отражать удары его энергичных, мстительных властителей. Однако вскоре обнаружилась существенная разница: если школьники обязаны бороться за первенство и при этом сотрудничать с властью, становясь таким образом просвещенными людьми и вместе с тем ортодоксальными членами общества, то нас, заключенных, объединяла наша неортодоксальность — все мы были изгоями общества. Зачастую это приводило к последствиям двоякого рода. В тюрьме сохранялись многие характерные черты внешнего мира: классовые различия, отвращение к некоторым преступлениям, связанным с насилием и жестокостью, и травля тех, кто был за эти преступления осужден. Но в то же время, коль скоро все мы были преступниками, притворство, принятое в обществе, отнюдь не поощрялось. О том, чтобы делать вид, будто ты не любишь мужчин, не могло быть и речи; а поскольку многие обитатели нашего крыла совершили преступления на сексуальной почве — то есть, если употреблять тамошнее окказиональное слово, были «окказионалами», — мы относились друг к другу с пониманием и сочувствием, что очень помогало выжить в той обстановке. Разумеется, это не могло, словно по волшебству, избавить от чувства вины и стыда, но довольно многих из нас — причем далеко не всех в первый раз — арестовали за участие в преступном сговоре или подстрекательство к совершению непристойных действий, то есть за близкие отношения (нередко основанные на взаимной пылкой любви) с несовершеннолетними мальчиками. А многие заключенные, разумеется, и сами еще, в сущности, были детьми, достаточно взрослыми только для того, чтобы услышать зов сердца и угодить за решетку. Наших в тюрьме было больше, чем когда-либо прежде — как прямой результат нынешних жестоких чисток, — и не счесть было рассказов о вероломстве и обмане, о подкупленных и солгавших свидетелях, о мнимых друзьях, выдавших соучастников и отпущенных на свободу. Подобные рассказы непрерывно передавались у нас из уст в уста — причем в распространение этих банальных историй, поразительно схожих между собой, внес свою скромную лепту и я.
О моем деле — вероятно, из-за моего титула — судачили чаще, чем о большинстве прочих, хотя и далеко не так часто, как о деле лорда Монтегю[209], деле, в котором обнаруживаются те же признаки беззакония и лицемерия, что и в методах, применявшихся во время моего ареста и последующего судебного преследования, но гораздо более очевидные ввиду продажности полиции. Мои товарищи по заключению были уверены, что я с ним знаком, и наверняка представляли себе, как мы обмениваемся номерами телефонов молодых людей в буфете палаты лордов. Нелегко было убедить их в том, что не все пэры — как, впрочем, и не все педики — знают друг друга. И все же в его деле — а отчасти и в моем, — кажется, есть какой-то смысл: даже чинные британцы с их недоверием к людям, всю жизнь поступающим инстинктивно, с их склонностью следовать догмам и традициям, и те уже считают, что личная жизнь человека — это его дело, больше ничье, и что нужно изменить закон.
В тюрьме моя мрачная сортирная слава превратилась в нечто вроде романтического ореола и помогла мне — пока я знакомился с обстановкой, всматривался в лица и изучал причуды заключенных, — завести друзей. Посредством любезных жестов люди украдкой избавляли меня от многих хлопот или объясняли мне тонкости выполнения очередного бессмысленного, но неизбежного задания. Когда мы всей толпой собирались на проверку, мне незаметно передавали спички и разломанные пополам сигареты. Меня предупреждали о слабостях отдельных надзирателей. Так окказиональный мир, ставший моим миром, постепенно сомкнулся вокруг меня, предоставил мне свои жалкие бытовые удобства и начал открывать свои глубины — то темные, то удивительно прозрачные, изобилующие кораллами.
209
Одно из громких уголовных дел против гомосексуалистов; возбуждено в ходе так называемой «большой чистки» 1953 — 54 годов.