– Долбаные… долбаные земляне!.. – прошептал сквозь зубы робот, увидев в иллюминаторе космического корабля вспышку на поверхности самой прекрасной планеты во Вселенной.
Лила вдавила педаль газа. Корабль дернулся, прижимая робота к спинке кресла. Мимо промелькнули Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, и, открыв глаза, я увидел солнечный луч, прожигающий тьму вечности, не имеющей ни начала, ни продолжения, ни конца…
Часть первая
Детский садик
«Кто я? – чудовище сложнее и яростнее Тифона или же существо более кроткое и простое, и хоть скромное, но по своей природе причастное чему-то божественному?»
«Хорошо, что все это придумал не автор», – подумал Давид, когда подошел к зеркалу и увидел в нем меня.
Инвектива первая
Первые воспоминания о жизни похожи на слайды пробуждений, когда я лежу в своей коляске и перед моими глазами плывет небо. Коляска качается, поскрипывает, а я хватаюсь руками за воздух, желая вылезти из нее и пойти пешком. Но, распластавшись фланелевой пеленкой до горизонта, небо накрывает меня собственной невесомостью и укутывает веки в светлую ткань сна. Сон колеблется, вздрагивает, то пропуская новичка в свое царство, то выталкивая его из себя в действительность. Действительность путается в ветвях деревьев, под которыми мама ведет коляску, и, выбравшись на свободу, вновь прищуривает веки бледно-голубыми красками простора. Дрейфующие по безбрежной глади облака перекатываются в сомнамбулическом сне с бока на бок, потягиваются, сдерживая зевоту, и замирают, позволяя энергии ветра вальсировать их податливые паруса вокруг планеты. Скучающий ветер блуждает, вьется по земле и, создавая эоловые отложения, меняет ее облик, то разрезая мимическими морщинами серповидных барханов, то сглаживая волнами дюн. Планета гримасничает, стареет и покрывается залысинами в тех местах, где когда-то были девственные леса.
Я слышу полет пчелы вокруг граната, рык тигров, парящих над льдиной материка[8]; шепот старца с филином и свечой[9]; смех Иоанна[10], теряющего голову под перебор киннора[11]; шелест туники соблазнительной Саломеи; дыхание Горгоны в ее руках[12]; безмолвие сфинкса, заглянувшего в глаза Медузы; звон бубенцов в рождественскую ночь; падение утренней звезды[13]…
Но вдруг, очнувшись из миража сна, я возвращаюсь назад и вижу белую грудь. Она тянется ко мне вишневым бутоном поцелуя. Я прикасаюсь к ней губами, и живительная влага утоляет мой голод. Причащая, Господь смеется над аппетитом новорожденного, а я, насыщаясь его прозорливостью, зачарованно смотрю в глаза Создателя и, ожидая чуда, залипаю паузой взгляда, не прекращая созерцать явь[14]. Бессознательный прилив дежавю связывает меня с прошлым, позволяя оставаться в покое настоящего и не тревожиться о будущем[15].
Но вот мама сворачивает с тротуара в арку, и надо мной незнакомая сфера.
Серая дуга свода сдавливает, пугает ребенка ограничениями и прячет от взгляда первенца небесную высь. Съеживая пространство, она нависает так близко, что кажется – еще мгновение, и купол расплющит нас в лепешку. Я открываю рот и начинаю кричать: «Неет! Неет!» Коляска ускоряется, раскачивается, и я вижу склонившееся лицо женщины. Оно улыбается, завершая таинство, и, откинувшись одеялом тепла назад, оголяет небо.
Арка закончилась, догадываюсь я и просыпаюсь, разбуженный голосом воспитательницы. Послеобеденный сон подошел к концу. Пора вставать и идти на прогулку. Коляски остались в прошлом. Я уже большой мальчик, в старшей группе детского сада. У меня уже есть свой взгляд на эту курицу, которая бегает и кудахчет, откладывая (где попало) яйца жизни. Они выпадают из ее чрева, разбиваются и растекаются желтками крови на тарелках во время ужина. Бац-бац – и еще несколько десятков нерожденных цыплят отправились на тот свет, минуя этот. Ужин подходит к концу. Группа детей сыта. Дети – наше будущее. Наше будущее находится в прошлом…
Я бегу! Мне удалось это сделать – перелезть через забор и вырваться! Вырваться из каземата разума, из логики рассудка, из бытия сознания, из плена грядущих войн, из норм общежития, из цитадели нравственности, из нигилизма абсолюта, из бастиона крепости заполненного жужжанием сонных фурий.
Жизнь обвела их вокруг пальца и бросила в яму разочарования, как и многих других – отягощенных муками совести, маммоной замыслов и доктриной порочного зачатия[16]. Порочного, как алчность секундной стрелки. Как похоть глаз, цепляющихся за прелести убегающего времени. Как Стена Плача, дающая каждому надежду или разочарование.
8
Посыл к картине Сальвадора Дали «Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения».
10
Посыл к любимой иконе автора «Иоанн Креститель» Леонардо да Винчи. Единственная икона, на которой святой улыбается, обещая (жестом) рай всем.
11
Посыл к библейской истории, в которой танец юной Саломеи так очаровал Ирода Антипу, что он согласился выполнить ее желание: убить пророка Иоанна Крестителя и принести его голову на блюде.
12
Посыл к иллюстрациям Обри Бёрдслея на пьесу Оскара Уайльда «Саломея». (Парящая в воздухе Саломея держит в руках отрубленную голову Иоанна Крестителя, изображенную художником в виде головы Медузы Горгоны.)
13
Посыл к Люциферу – светоносному падшему ангелу, отождествляемому с дьяволом и – вместе с Иисусом – с утренней звездой, что позволяет предположить истинный способ появления Иисуса на земле. О Люцифере: «Как упал ты с неба, денница, сын зари!» (Ис. 14:12); об Иисусе: «Я есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя». (Откр. 22:16).
14
Посыл к действию нейролептиков, когда с увеличением дозы человек перестает реагировать на внешние и внутренние раздражители, оставаясь при этом в сознании.
15
Посыл к Библии: «Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний
16
Посыл к утверждению, вытекающему из доктрины о непорочном зачатии: все женщины, зачавшие детей, – порочны. Единственная непорочная женщина была Мария, которая при зачатии Иисуса Христа осталась девственницей.