Крупнейший французский историк Люсьен Февр в работе с красноречивым названием «Как жить историей» (1941) грустно заметил: «…Мы упорствуем, говоря об истории по старинке, мысля этажами, кладками, булыжниками — фундаментами и надстройками, тогда как всевозможные явления, связанные с электричеством, — ток, бегущий по проводам, перемена фаз, короткое замыкание — могли бы одарить нас целой сокровищницей образов, с большей гибкостью выражающих наши мысли. Но все идет так, как шло прежде»[190].
Рассуждения Л. Февра получили афористическое завершение в эссе Хорхе Луиса Борхеса «Сфера Паскаля» (1952). Величайший мастер интеллектуальной метафоры, писатель, без произведений которого невозможно представить себе не только латиноамериканскую литературу, но и мировую культуру XX столетия, высказал парадоксальную мысль, которую я уже цитировал в этой книге: «Быть может, всемирная история — это история нескольких метафор. <…> Быть может, всемирная история — это история различной интонации при произнесении нескольких метафор»[191].
Историк не может обойтись без метафоры[192]. И дело не только в том, что именно метафора способна придать историческому повествованию исключительную выразительность. Образность изначально присуща гуманитарному знанию, самой его природе. Вспомним широкообъемлющую формулу М. М. Бахтина: «Предмет гуманитарных наук — выразительное и говорящее бытие»[193]. Изучая культуру минувшего времени, историк стремится отыскать наиболее выразительные приметы былого, чтобы, отталкиваясь от них, корректно сформулировать вопросы прошлому и заставить его заговорить. Исследователь вступает в диалог с прошлым с позиций вненаходимости понимающего в его отношении к былой культуре. «В области культуры — вненаходимость самый могучий рычаг понимания». Теоретическое изучение прошлого — это, как полагает М. М. Бахтин, не интуитивное «вчувствование» в иную культуру, не субъективное в нее «переселение» и «вживание», а «диалогическая встреча двух культур»[194], которая сопровождается не только их взаимным обогащением, но и утратами ряда особенностей культуры прошлого. Разумеется, историк старается избежать этих потерь, обращаясь к документам и материалам эпохи и прилагая усилия к тому, чтобы не навязывать прошлому сегодняшнее понимание социальных процессов.
История, подобно литературе и искусству, стремится отыскать «способ пережить деланье вещи, а сделанное в искусстве неважно»[195]. Так утверждал Виктор Шкловский, которому принадлежит честь открытия эффекта остранения в искусстве: «остранение есть почти везде, где есть образ»[196]. Я полагаю, что оно есть и в истории. Историческое сочинение не обходится без метафор («река времен», «весь мир — театр»), что сближает его с художественной прозой. Историк, сознательно стремящийся сочетать научную доказательность текста с его эстетической выразительностью, постоянно вплетает художественные образы в ткань своего повествования. Так возникает эффект остранения: на всем известные вещи, события, структуры, институты, на героев и антигероев смотрят иными глазами («для того, чтобы вернуть ощущение жизни»[197], как сказал бы В. Шкловский).
История предстает как незавершенный процесс. «История продолжается», — любил повторять Н. Я. Эйдельман. Исторический процесс всегда абсолютен, а его результаты — относительны. Таков исходный пункт абстрактного рассмотрения проблемы альтернативности в истории. В течение почти двух столетий историки — апеллируя либо к Провидению, либо к неумолимым законам истории, — абсолютизировали эти относительные результаты: подводили к ним, отсекая все второстепенное, все случайное. В наши дни возникла потребность писать иначе. Так в одной точке неожиданно сошлись давние идеи Бахтина и Шкловского с постмодернистским дискурсом. Новая интеллектуальная история фактически взяла на вооружение мысль о вненаходимости исследователя в большом времени истории и остранилась не только от того, как было на самом деле, но и от предшествующих достижений исторической науки[198]. Процесс делания истории и протекания событий «самоцелен и должен быть продлен»[199]. Историк остраняется от результата и сознательно продлевает в своем повествовании ощущение протекания процесса[200].
192
«Метафоры живой, свежей, хотелось бы сказать. В своем бытовании в культуре метафора приобретает общераспространенность, а затем уходит на периферию, вплоть до забвения. Бывает так, что она освежается в результате переосмысления, бывает так, что она становится банальной, тривиальной. История метафор — это история культуры». —
198
200
А. В. Гулыга неоднократно настаивал на том, что историческое повествование — это синтез теоретического и эстетического освоения мира. Оно не должно быть бесстрастным: «История требует сопереживания…» Далее он осторожно заметил в примечании: «Хёйзинга, явно увлекаясь, советовал даже историку переживать события в их неопределенности, как еще не совершившиеся. Рассказывая о Саламине, он может предполагать, что победителями будут персы, рассказывая о государственном перевороте 18 брюмера, — что Бонапарт потерпит позорное поражение». —