Мой сизой голубчикъ,
Ты зачѣмъ, для чего
Въ садикъ не летаешь?
Буйнымъ вѣтромъ
Сизова относитъ,
Частымъ дождемъ-дождикомъ
Крылья-перья мочитъ.
Мой миленькой,
Мой милой дружочекъ!
Ты пошто, для чего
Рѣдко въ гости ходишь?
Твой отецъ да мать
Тебя не спускаютъ,
Родъ они племя
Тебѣ запрещаютъ? [sic!]
Сидѣлъ-посидѣлъ
Удалой молодчикъ
Во темной темницѣ.
У той у темной, у темной темницы
Ни дверей нѣту, нѣту ни окошекъ,
Ешо въ ней нѣту ни красна крылечка,
Только есть одна труба дымовая.
Изъ той трубы, дымъ-отъ повѣваетъ,
Меня мла́ду-мо́лоду горе разбираетъ.
Пойду я, млада, съ горя въ зеленъ садикъ,
Пойду возьму я ключи золотые;
Отопру я сундуки-ларцы кованы,
Возьму денегъ ровно сорокъ тысячъ,
Стану дружка-друга выкупати,
Изъ неволюшки его выручати.
Грозенъ судья, судья воевода,
Моей казны-казны не примаетъ,
Меня мла́ду-мо́лоду горе разбираетъ.
Пойду мла́да-мо́лода съ горя въ чисто поле,
Пойду, нарву я лютаго коренья,
Буду-стану я судью опоити.
X.
Привелось мнѣ, доброму молодцу,
Ѣхать мимо каменной тюрьмы;
На тюремномъ-то на бѣломъ окошечкѣ
Сидѣлъ добрый молодецъ:
Онъ чесалъ свои русы кудерушки
Частымъ бѣлымъ гребешкомъ.
Росчесавши свои русы кудерушки,
Самъ восплакалъ слезно и сказалъ:
— «Вы подуйте-ко, буйны вѣтры,
На родиму сторону!
Отнесите-ко вы, вѣтры бурные,
Мому батюшкѣ низкій поклонъ,
Какъ моей родимой матушкѣ,
Милой матушкѣ — челобитьицо!
А женѣ младой вотъ двѣ волюшки:
Какъ перва́ воля́ — во вдовахъ сиди,
А втора́ воля́ — замужъ пойди!
На меня-то, молодца, не надѣйся:
У меня-то молодца есть своя печаль,
Печаль грозная, непридумная:
Осужонъ-то я на смертную казнь,
Къ наказанью-ль кнутомъ да немилостному».
XI.
Ты не пой-ко, не пой, младъ жаво́ронокъ,
Младъ жаво́ронокъ, жаворо́ночекъ,
Сидючи́ весной на проталинкѣ,
На проталинкѣ — на прогалинкѣ.
А воспой-ко, воспой, младъ жаворо́ночекъ,
Ты воспой, ты воспой при долинѣ-то,
Что стоитъ-ли тюрьма, тюрьма новая,
Тюрьма новая, дверь дубовая;
Что сидитъ-ли тамъ сидитъ добрый молодецъ,
Онъ не годъ сидитъ и не два́ года,
Сидитъ ровно онъ длинныхъ се́мь годовъ.
Заходила къ нему его матушка,
Заходила, слезьми́ разливалася:
— «Ужъ я семь-то разъ, семь разъ выкупала;
Ужъ и семь-то я семь тысячъ потеряла,
А осьмой-то осьмой тысячи не доста́ло мнѣ».
XII.
Садъ ли мой, садочекъ,
Садъ-зеленый виноградъ!
Отчего садикъ поблекъ?
Въ саду Ванюшка гулялъ,
Красныхъ дѣвокъ забавлялъ,
Во побѣдушку попалъ,
Во побѣду во нужду:
Въ крѣпку каменну тюрьму.
Подъ окномъ Ваня сидѣлъ,
Съ конемъ рѣчь говорилъ:
«Ахъ, ты, конь мой вороной,
Конь, добра лошадь моя!
Ты не выведешь меня
Изъ побѣды, изъ нужды,
Съ крѣпкой каменной тюрьмы».
Какъ солнце на восходъ,
Ведутъ Ваню на допросъ.
Поперёдъ палачъ съ плетьми,
Позадѣ жена съ дѣтьми
Уливается слезьми.
— «Ахъ, ты, жонушка моя!
Жена, барыня моя!
Чѣмъ дарила палача?
И рогожка-ль[14] хороша?»
— «Съ бѣлой шеи я платкомъ,
Съ правой руки я кольцомъ».
— Красно солнце на закатъ,
Ведутъ Ванюшку назадъ.
XIII.
Ходи́лъ-то я, добрый молодецъ, по чистому полю:
Мягкая постелюшка — зелено́й песокъ,
Изголовьице моё — шелкова трава!
Какъ во селѣ было во Лысковѣ, —
Тутъ построена темница крѣпкая.
Какъ во той темницѣ крѣпкой
Посажонъ сидитъ добрый молодецъ,
Добрый молодецъ, Чернышовъ Иванъ Григорьевичъ.
Онъ по темницѣ похаживаетъ, самъ слезно плачетъ.
Самъ слезно плачетъ, онъ Богу молится:
— «Ты возмой-возмой, туча грозная!
Разбей громомъ крѣпкія тюрьмы:
Во тюрьмахъ сидятъ все невольнички,
Невольнички-неохотнички».
Всѣ невольнички разбѣжалися,
Во темномъ лѣсу они собиралися,
Соходилися они на поляночку,
На поляночку на широкую.
— «Ты взойди-взойди, красное солнышко!
Обогрѣй ты насъ, добрыхъ молодцевъ,
Добрыхъ молодцевъ, сиротъ бѣдныихъ,
Сиротъ бѣдныихъ, безпашпортныхъ»[15].
Ниже города, ниже Нижняго
Протекала тутъ рѣчка быстрая,
По прозванью рѣчка Волга-матушка.
Течотъ Волга-матушка по дикимъ мелкимъ камушкамъ,
Какъ по рѣченькѣ плыветъ легка лодочка.
Эта лодочка изукрашенная,
Все молодчиками изусаженная.