— Любезнейший друг, — решительно заговорил шевалье, — я безуспешно старался удержать вас от многих глупостей; буду ли я более удачлив, когда речь идет о том, чтобы помешать вам совершить подлость?
Молодой человек сделал резкое движение, чтобы высвободить свою руку из руки старика, но тот удержал ее с цепкой хваткой и с такой мускульной силой, какой, казалось бы, нельзя было ожидать от человека его возраста.
— Простите, я закончу, — произнес шевалье, — у меня настоящая мания вмешиваться в то, что меня не касается; однако, поскольку я готов обнажить против вас свою шпагу, если вас оскорбили мои слова, и вовсе не претендую на то, чтобы мои седые волосы служили мне громоотводом, я продолжаю. Вы не любите более маркизу, и вас вновь охватила глупейшая из страстей к тамошней распутнице.
— Шевалье, не Эмма ли поведала вам эти глупые сказки?
— О! — отвечал шевалье с непритворным возмущением. — Я слишком уважаю в маркизе светскую женщину, чтобы допустить возможность произносить между нами имя той девки. Мне шестьдесят пять лет, но мои глаза еще прекрасно видят, и это смягчает нелепость моих матримониальных замыслов, ошеломивших вас этим утром. Я прекрасно узнал Маргариту, которая, как и мы, находится в Опере, ярусом выше нашего. Я перехватил ваши взгляды, как бы вы ни старались их сдерживать; не ускользнули от меня и ее бледность, сжатость ее губ, судорожные движения, какими она обрывала лепестки цветов из своего букета, и взгляды ненависти, какие она бросала на госпожу д’Эскоман. К тому же, почему вы утром были у нее, в то время как бедная маркиза находилась в таком страшном положении? Ах, Фонтаньё, не припирайте меня к стенке, иначе моя проницательность станет для вас куда более неприятной.
— А если бы так оно и было, если бы я позволил себе уступить связанной с прошлым прихоти в отношении Маргариты, то вам ли, Монгла, вам ли, кто сотни раз хвастался передо мною своими любовными похождениями, ставить мне это в вину?
— Не надо клеветы, мой мальчик! Пусть я закоренелый негодяй, разбойник, но, клянусь честью, я никогда никого не обманывал; на моем лице всегда можно было читать и все мои достоинства, и все мои пороки; те женщины, которым они нравились, их принимали; если же потом они в этом раскаивались, то могли пенять на себя, а не на меня. Я обещал им только гусарскую любовь, и напрасно бы они требовали от меня чувств и элегий. А вы разве такую роль взялись разыграть в отношении маркизы?
— Но разве я виноват, что не люблю ее больше?
— Не мне ставить это вам в вину; я предвидел подобную развязку еще в ту минуту, когда на кладбище Святого Петра вы рассыпались перед ней в громогласных клятвах, напоминающих "Dies irae"[9]. Но я полагал тогда, что, будучи всего лишь обыкновенным смертным, вы все же будете помнить о своей дворянской чести и придадите некоторое значение тому, чтобы эта бедняжка, положившаяся на вас с такой доверчивостью, не смогла сказать о вас: "Он ведет себя, как…"
— Но что же нужно было делать?
— Быть честным и признаться ей, что произошло с вашим сердцем; такое известие могло бы и убить ее сразу, но с вашей стороны это было бы честнее, чем играть ту роль, какую вы при ней играете, и человечнее, чем заставлять ее сносить муки, какие она испытывает.
— Эмма ничего не подозревает.
— Вы думаете? Ну тогда знайте: ей все известно, я вам ручаюсь в этом, а вот вы, один только вы, не подозреваете 0 том, что происходит у нее в душе. Послушайте, — продолжал шевалье, смягчая голос, — вот вам мой последний совет. Вы не любите более госпожу д’Эскоман; это ее беда, но еще более это ваша беда; однако, за отсутствием любви постарайтесь все же не забыть о долге, к которому вас обязывает ее преданность и ее слабость. Только чувство долга может остановить вас на краю гибельной пропасти, куда вы скатываетесь. Будьте мужчиной, обдумайте свое положение, сохраняя твердое желание быть на высоте; постарайтесь почаще напоминать себе, что вы бедны и что у вас есть два кредитора, с которыми вы обязаны расплатиться: госпожа д’Эскоман, доверившая вам свою жизнь, и бедная служанка, принесшая вам сегодня утром свои последние гроши. Займитесь же трудом и не превращайтесь в Монгла, причем в Монгла без его ухарства, его пылкости и его веселого нрава, которые хоть как-то сглаживали сделки, совершаемые настоящим Монгла с его собственными нравственными началами. И в заключение, дорогой мой мальчик, хочу напомнить вам заповедь из Писания: "Если рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось в огонь"; так следуйте же этой заповеди и не возвращайтесь более к Маргарите, коль скоро вы недостаточно богаты, чтобы оплатить и четверть часа из того времени, которое она не сможет вам уделить, не нанеся ущерб своей коммерции… Вы обещаете мне это?