В «Повести…» И. А. Хворостинина автор тоже прямо называет «нас» «израильтянами»: «мы убо во-истинну истинне нарицаемся Израильтяне новопросвещенныя»[748].
В «Плаче о пленении и о конечном разорении Московского государства» автор восклицает: «Кто даст [мне слезы]… восплачю дщери новаго Сиона — преславноцарьствующаго нашего града Москвы, яко же любоплачевенъ Пророкъ, яже древле Иерусалиму плачет злая?»; подданные Московского государства для него — «христоименитый род», «богоизбранное стадо… пастыря Спаса Христа»[749].
Такого рода высказываниями изобилует письменность Смутного времени, и изучение ее с точки зрения истории «русского» национального самосознания только начинается.
В целом трудно не признать, что дискурс «Русь — Новый Израиль» есть парафраза дискурса «Русь — царство православных», а мотив «Руси — Израиля» в качестве именно конфессионально-идентитарного мотива может быть понят как ключ-коррелят к самому яркому парадоксу древнерусского «национального» самосознания, который заметил С. С. Аверинцев. В древнерусской культуре (включая московский период) нет понятия Christianitas, которое относилось бы к «христианству вообще»[750]. Однако есть его, как пишет Аверинцев, функциональный эквивалент — понятие (и связанная с ним совокупность представлений, образов, «идей», «смыслов», а равным образом и практик, т. е. — дискурс) «Святой Руси». Г. П. Федотов еще в 1930-е годы, изучая русские «духовные стихи», очень остро передал этот парадокс. «Есть у певца слово, которое удовлетворяет признакам понятия Церкви по его внутреннему звучанию, не имея ничего церковного по форме и по происхождению. Это слово Русь, „святая Русь“. Национальное имя народа сливается для певца с пределами христианского мира и, следовательно, с пределами Церкви»[751].
Как это понять, интерпретировать и соотнести с западным («латинским») опытом, в котором понятие Christianitas очень важно, и в то же время невозможно ни сказать, ни помыслить, что, например, «Святая Галлия», или «Святая Ирландия», или «Святая Польша» есть то же самое, что церковь и христианство вообще (как и невозможно помыслить, что они святы в неметафорическом смысле)?
А. В. Соловьев установил в публикации 1927 г., что выражение «Святая Русь» и его производные многократно появляется в сочинениях А. М. Курбского, и предпринял первую научную попытку анализа этого дискурса («религиозно-общественной идеи», по его терминологии) и его генезиса[752]. Почти одновременно несколько наблюдений над фольклорными текстами, говорящими о «Святой Руси», сделал Г. П. Федотов[753], которому осталась неизвестна работа А. В. Соловьева. Этой же темы касаются и статьи А. В. Кореневского, М. Ю. Савельевой, Ф. Кэмпфера, Р. Прайса[754], которые, однако, не рассматривают ни генезиса, ни функций этого дискурса в культуре Руси и России. М. Чернявский, не углубляясь в соответствующие тексты, проинтерпретировал дискурс «Святой Руси» как выражение «мифа народа», противостоящего «мифу царя»[755]. В эссеистическом ключе тему «Святой Руси» трактуют С. С. Аверинцев и В. В. Лепахин[756]. К вопросам, поставленным всеми этими публикациями, и к анализу соответствующих текстов мы обратились в ряде предшествующих статей[757]. На сегодняшний день собраны и описаны многие случаи разворачивания этого дискурса в письменности Московской Руси и в фольклоре XVIII–XIX вв., но пока нет ни объяснения, как этот дискурс вписывался в генезис «русского национального» самосознания, ни того, в каком именно смысле Русь виделась «святой».
Прямые, expressis verbis и более или менее развернутые высказывания о Святой Руси мы находим в ряде русских письменных памятников XVI–XVII вв. и в фольклоре начиная с XVIII в. Но сверх того в десятках письменных текстов московского периода и в памятниках иконографии выражен тот же дискурс «праведности» и «святости» Русской земли, хотя напрямую понятие «Святая Русь» в них не употребляется[758]. А. В. Соловьев, видимо, был вполне прав, утверждая, что Курбский лишь выразил те взгляды, которые были уже приняты среди книжников и, возможно, в более широких социальных слоях. Вполне справедливо и указание Соловьева на близость понятий «светлое» и «святое» во многих древнерусских текстах, и так же хорошо известно, что корни «свет» и «свят» часто чередовались в церковнославянском и русском языках. Поэтому «светло-светлая земля Русская» в «Слове о погибели Русской земли», наличие эпитета «светло-светлый» в ряде других древнерусских текстов, связь слов «светлый», «свет» и «святой» в «Повести о Флорентийском соборе», большое число других сближений «святого» и «светлого»[759] — все это подготавливало складывание концепта «Святой Руси» и составляло контекст при его циркуляции в культуре. Уже в первой половине XVII в. это понятие фиксируется на пограничье книжной и фольклорной культуры (песнопения при встрече москвичами вернувшегося из плена в 1619 г. патриарха Филарета; «Повесть об Азовском сидении»), а в начале XVIII в. оно — бесспорная часть фольклора. В XIX столетии — это один из топосов фольклорных записей, в том числе и в украинских текстах.
748
Повесть князя Ивана Андреевича Хворостинина // Рус. ист. б-ка. Т. XIII: Памятники древ. рус. письменности, относящиеся к Смут. времени. 2-е изд. СПб., 1909. Стб. 540.
749
Плач о пленении и о конечном разорении Московского государства // Там же. Стб. 223, 224.
750
751
752
754
755
756
757
Топика «Святой Руси» в московской письменности и в русском фольклоре изучалась нами в четырех статьях:
758
Например, в «Повести о прихожении Стефана Батория на град Псков» автор призывает на помощь Пскову «вся святыя Русские земли християнского православия» (Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XVI века. М., 1986. C. 442).
759
См.: