Однако что тогда происходит в молитве или, точнее, в молении молящегося? Керкегор вспоминает попытку объясниться с мудрым другом. Проигнорировав первый совет друга, он затем все более и более старается объяснить, почему он сделал то, что сделал, оправдывая действие, которое предпринял. Ему самому кажется, что он становится все более и более убедительным, пока, наконец, он не доводит до конца все свои аргументы «очень кратко и с безграничной убедительностью».[118] Но что же говорит друг? «Он погрозил мне пальцем и сказал: Ваша настоящая точка зрения как раз та, которую я Вам сказал в начале, когда Вы не могли и не хотели понять меня»[119]. Выражаясь иначе и возвращаясь к сценарию борьбы в молитве, то, к чему стремится тот, кто борется, уже всегда было дано по той причине, что мы уже всегда были объектами безусловной любви и заботы Бога – задолго до того, как начали молиться. (И помните: исходной предпосылкой нашей молитвы было то, что Бог, которому мы молимся, – благой, любящий и благосклонный к нам.) По словам Шлейермахера, быть бесконечно и полностью зависимым от Бога значит, что, поскольку мы не можем жить без поддержки Богом нашего существования, простой факт нашего бытия уже является первостепенным признаком любви Бога к нам. Или, как формулирует это Керкегор: «Разве человек, который молится, – и молящийся правильно, – не говорит: «Господи, Боже мой, у меня действительно совсем ничего нет, ради чего стоило бы молиться тебе; даже если бы ты обещал удовлетворить любое мое желание, я действительно не могу ничего придумать, за исключением возможности пребывать с тобой, как можно ближе в это время разлуки с тобой, и всецело с тобой – всю вечность?»[120]
В молитве мы должны искать только Бога; борьба молящегося состоит в том, чтобы найти Бога; победа – это признание, что борьба была ненужной, так как Бог уже найден или, точнее, уже нашел нас.
В дальнейшем пояснении к этому вопросу Керкегор изображает Бога как взрослого, который стоит за спиной рисующего ребенка и незаметно для ребенка водит карандашом, чтобы нарисовать то, что ребенок действительно хочет, но не способен выполнить. Взрослый закругляет изгибы, выпрямляет неровные линии, добавляет брови и ноздри, пока лицо не будет выглядеть как лицо. Молящийся, чтобы достичь понимания относительно своей жизни и того, что ему надо делать, подобен ребенку, а молитва – рисунку. То есть молитва – это попытка изобразить себя и свое положение, увидеть себя таким, какой есть. Однако, говорит Керкегор, есть отличие, в сравнении с ребенком и его рисунком. Ибо взрослый доводит до совершенства рисунок ребенка, внося в него добавления, но молящийся обнаруживает, что у него все больше и больше отнимают в борьбе. Вопрос, исходно, может быть, касавшийся мирской жизни молящегося и того, что он должен думать или делать относительно тех или иных вещей, становится вопросом исключительно о том, действительно ли согласуется то, чего он хочет, с волей Бога. По мере того как молитва продолжается, содержание становится все менее важным, и остается именно этот вопрос – таков ли он, каким его хочет видеть Бог. А в конечном счете даже от этого надо отказаться:
В конце концов, ему кажется, что он обращен совсем в ничто. Теперь наступает важный момент. На кого ему следует желать быть похожим, кроме Бога? Однако если он сам нечто [в своих собственных глазах] или хочет быть чем-то, тогда этого достаточно, чтобы помешать [появлению] сходства. Только когда он сам становится совершенно ничем, только тогда Бог может светить сквозь него, чтобы он уподобился Богу. Чему бы он ни был равен в других отношениях, он не может выразить подобие Бога, но Бог может запечатлеть в нем свое подобие, только когда он стал ничем. Когда море напрягает все свои силы, тогда ему определенно невозможно отразить образ неба, и даже малейшее движение подразумевает, что отражение не совсем правильное; но когда море становится неподвижным и глубоким, тогда образ неба нисходит в его ничто»[121].