Именно из «Нового летописца» мы узнаем имена тех, кто якобы заранее был посвящен в зловещие замыслы Бориса Годунова. Действовал, конечно, не сам правитель, а его «советницы» и прежде всего окольничий Андрей Клешнин. Обвинение уверено, что тот следовал воле Годунова, когда подговаривал Владимира Загряжского и Никифора Чепчугова убить царевича Дмитрия, но те отказались. Единственный из советников, Григорий Васильевич Годунов, ужаснулся — и немедленно оказался вне родственного круга: «к их совету не преста и плакася о том горко; они же ево к себе не призываху и ево чюжахусь». В процитированном известии «Нового летописца» перечислены почему-то только несостоявшиеся пособники Годунова, за исключением окольничего Андрея Клешнина. Однако у нас пока нет других подозреваемых в организации убийства царевича Дмитрия, поэтому разберемся хотя бы с ними. В. И. Корецкий и A. Л. Станиславский нашли несколько косвенных подтверждений этой версии. Они обратили внимание на то, что дворецкий Григорий Васильевич Годунов действительно оказался не у дел между 1590 и 1592 годами[329]. Имя Никифора Чепчугова в 1590-е годы исчезло из разрядных книг; изменения в служебной карьере коснулись и Загряжских, чей служебный статус был понижен[330]. Чепчуговы и Загряжские оказались на воеводстве в дальних городах — Коле, Вологде, Устюге Великом[331], что обычно было показателем опалы. Понятно, что винить они могли только Бориса Годунова. Но связано ли это с делом царевича Дмитрия или с другими обстоятельствами? В тогдашней системе покровительства эти люди были близки не к правителю царства, а к Романовым и Щелкаловым (Никифор Чепчугов был тестем дьяка Василия Щелкалова), чем и объясняются перипетии их карьер. Внимательный исследователь тех событий А. А. Зимин отказался однозначно интерпретировать близость Чепчуговых и Загряжских к патриарху Филарету. Но все равно остается неясным вопрос: почему этот рассказ, попавший в летопись почти сорок лет спустя, заслуживает больше доверия, чем официальное следственное дело 1591 года?
Из дворецкого Григория Васильевича Годунова действительно стремились сделать некий противовес Борису Годунову. Давал ли он к этому повод или так интерпретировали внутренние раздоры в роду Годуновых, неизвестно. Практически все Годуновы были обязаны своим возвышением правителю, поэтому наивно причислять кого-то из них к оппозиции. Похоже, что репутация единственного человека, который мог спорить с Борисом Годуновым, была у дворецкого Григория Годунова только в глазах иностранных наблюдателей. Собирая информацию об избирательном соборе 1598 года, литовский канцлер Лев Сапега привел целую «речь» Григория Годунова, якобы правдиво и бесстрашно говорившего о вине его родственника в смерти царевича Дмитрия. После этой речи мятежного дворецкого ждала будто бы судьба всех, кто когда-либо осмеливался выступать против Бориса. Однако в этой версии есть одна большая «неувязка»: достоверно известно, что дворецкий Григорий Годунов умер в конце 1597 года и, соответственно, никак не мог выступить на избирательном соборе.
Обвинители Бориса Годунова в «Новом летописце» стараются привести как можно больше примеров его злодейства: сначала якобы царевича Дмитрия стремились отравить; когда это не получилось, решили подослать убийц, но Загряжский и Чепчугов отказались. Тогда Андрей Клешнин нашел Михаила Битяговского, который и был отправлен Борисом Годуновым в Углич вместе с сыном и Никитой Качаловым (версия о родственных отношениях Битяговских и Качаловых, содержащаяся в «Повести, како отомсти», здесь не нашла своего отражения). Дальше они сговорились с мамкой царевича Марьей (на самом деле Василисой) Волоховой и ее сыном Данилкою (на самом деле Осипом; Данилою звали еще одного обвиняемого в убийстве царевича, Третьякова, упомянутого в «Угличском следственном деле»). «Сии же окаяннии, аки зверия ярости исполнении, течаху на крылцо, — пишет автор «Нового летописца». — Той же злодей Данилко Волохов прият его праведного за руку и рече ему: „Сие у тебя, государя, новое ожерелейцо?“ Он же ему отвеща и глаголя тихим гласом, и подня ему выю свою и рече ему: „Си есть старое ожерелие“. Оне же окаяннии свою, аки змия ужали жалом, кол ну ножем праведного по шее и не захвати ему гортани».
329