В 1591 году Нагие вынуждены были признать свою вину, а царица Мария била «словесно» челом об этом митрополиту Геласию. На род Нагих была наложена опала, мать умершего царевича Дмитрия царицу Марию Нагую постригли в монахини и сослали в отдаленный монастырь. Несколько десятков семей посадских людей угличан выслали в новый сибирский город Пелым. Автор «Нового летописца» возмущался тем, что Борис Годунов позаботился о вдовах убитых людей и честном, христианском погребении жертв угличского мятежа: «Тех же окаянных и убойцов повеле хранити и погрести их окаянное тело честно; тое же окаянную мамку Волохову и тех убойцов жен устроиша: подавал и жалование многое и вотчины»[338]. Но было бы подозрительным, если бы Годунов, напротив, согласился с тем, что жертвы мирского выступления в Угличе должны быть погребены в «поганой яме» или на Божедомке. Для Годунова нет мелочей: он жалует тех, кто, по его мнению, неправедно обвинен. С другой стороны, ссылаясь на заставы от морового поветрия, он предусмотрительно распорядился погрести тело царевича Дмитрия в Угличском Спасо-Преображенском соборе — центре его удела, а не в Архангельском соборе Кремля.
Но независимо от того, виновен Борис Годунов в случившемся или нет, угличское дело нанесло ему непоправимый урон. С этого времени ему постоянно приходилось держать ответ за гибель царевича Дмитрия. Уже в июне 1591 года в Москве случился огромный пожар, уничтоживший Белый город; горели не только деревянные дома, но и каменные церкви. Это немедленно приписали Борису, стремившемуся будто бы не пустить царя Федора Ивановича на погребение брата. Однако царь и позднее не ездил в Углич. А ведь несколько лет спустя, в 1595 году, были прославлены мощи угличского князя Романа, жившего в XIII веке. Но и по этому поводу благочестивый Федор Иванович не поехал в Углич. Смерть царевича Дмитрия пришлась на то время, когда вся Москва была полна слухами о походе крымского царя в русские земли. В этом тоже умудрились увидеть умысел Бориса, якобы стремившегося отвлечь жителей Московского государства от занимавшей их истории с гибелью царевича. Хотя первые воеводские назначения для отражения похода крымцев («своего дела и земского беречи от крымского царя») датированы еще 20 марта 1591 года[339], то есть были сделаны за два месяца до угличской трагедии.
Правда состояла в том, что о царевиче «Дмитрии угличском» скоро стали забывать. С. Ф. Платонов обратил внимание на запись в обиходнике Кирилло-Белозерского монастыря, где Дмитрия даже не называли царевичем, а писали «по князе Димитрее Ивановиче по Углецком последнем корм с поставца». Но, как замечал историк, смерть «последнего» угличского удельного князя, «не возбудившая особого интереса в московской массе», в итоге «оказалась роковым для Бориса обстоятельством, потому что давала ненавистникам Бориса удобный мотив для правдоподобного клеветнического обвинения его в покушении на жизнь царевича»[340].
Победа над крымцами
Очередной великий замысел Бориса Годунова был связан с южным направлением внешней политики. Успешная «Ругодивская» служба против «немцев» если не доставила ему славы Александра Невского, то приобщила к первым самостоятельным военным победам. Ее продолжением должна была стать служба против крымцев, пришедших войной в Московское государство. В Москве сами спровоцировали такое развитие событий, активно вмешиваясь в крымские дела и привечая у себя бежавшего из-за междоусобной борьбы в Крыму царевича Мурад-Гирея («Малат-Кирея»), жившего с почетом в Астрахани[341]. Пришедший к власти в Крыму в апреле 1588 года новый царь Казы-Гирей сумел привлечь на свою сторону в борьбе с Московским государством часть Ногайской Орды. Не исключено, что он действовал в союзе со шведским королем[342].
Крымский царь Казы-Гирей сам отправился в поход на Москву во главе крымского и ногайского войска, насчитывавшего более 150 тысяч человек. Читая разрядные книги, можно представить всё увеличивавшееся напряжение от страшных вестей. 10 июня 1591 года из Путивля пришли сведения, «что крымской царь Казы-Гирей идет на государевы украины муравским шляхом, а с ним по смете людей с полтораста тысяч и больше». Сбор такого огромного войска требовал времени, поэтому русское правительство давно знало о планах крымского царя. Но из этого известия становилось очевидно, что война неизбежна. В Ливнах к воеводам доставили перебежчика, сообщившего уже конкретные детали о походе. Он говорил, что вместе с Казы-Гиреем в крымском войске идут «четыре царевича», и указал численность крымского войска в 100 тысяч человек. Целью похода была Москва: «…а итти де крымскому царю прямо к Москве; а воины де ему до Москвы не роспустить нигде»[343]. Тульские воеводы посылали в разведку станичных голов, которые донесли, «что были они под царевыми полки по сю сторону Ливен в Судьбищах, и по сакме де они ево сметали, что с крымским царем воинских людей со сто тысеч, а идет де крымской царь прямо к Туле да к Дедилову, а чаят де крымского царя приходу на Тулу и к Дедилову». Со слов приехавшего в Москву станичного головы Алексея Сухотина, в разрядных книгах записали, «что крымской царь идет к берегу на прямое дело со многими людми, а по сокме (сакме, следу. — В. К.) и по огнем смечал он с крымским царем с Казы-Гиреем людей с полтараста тысяч и болыии»[344]. Сведения о численности крымского войска были известны только приблизительно: судя по следам, крымцев было не меньше ста тысяч, в Разряде цифру увеличили до 150 тысяч.
338
Там же. С. 42. Очевидно, речь могла идти только об одной жене — дьяка Михаила Битяговского, остальные обвиняемые были еще дети. К сожалению, сложная история архивов в Смутное время не позволяет проверить свидетельство «Нового летописца» и проследить дальнейшую судьбу вдовьих земельных прожитков.
342