– Ну и пусть! – не унимался Борух. – Ты такой же, как и он – не лучше и не хуже – килограммы мяса и мышц и ведро крови. Просто он сделал, а ты нет! Может быть, ученые разглядят в твоих безумных мальчишеских идеях какое-то здравое зерно и придадут ему дальнейшую жизнь на пользу обществу? Смешон – не смешон – чего рассуждать-то? Истинное мерило гения – это время – все по местам расставит, а яд и гной современников с ними и уйдут. Будут твои опусы читать через 50 лет – значит, написал неплохо, а через 100 будут читать – то скорее хорошо написал.
– Проблема в том, что я не знаю, чем хочу заниматься! – начал Эдик после некоторой паузы. – Мне иной раз кажется, что я как разведчик-«нелегал».
– Что-то прям «нелегал» за «нелегалом» в последнее время, «нелегальщина» непролазная какая-то! – подумал автор (Борух же, согласившись, лишь чуть кивнул с легким приятельским укором). – И как же это? Поведай-ка! – сказал последний.
– Мне кажется, что я стою в каком-то торговом центре, а вокруг снуют люди. Мамаши с детьми фотографируются у какого-то смешного фонтана, народ катается на эскалаторах с этажа на этаж, и в воздухе стоит легкий гул разговоров. Я стою в странном забытье и понимаю, что меня сейчас будут брать. Я вижу в толпе этих людей, вижу по жестам и мимолетным взглядам, которыми они обмениваются между собой. Я знаю, как уйти, обойдя одних, и, перерезав путь другим, если надо, их ликвидировать. Я все понимаю… и потом прихожу в себя. Все тот же центр и те же снующие люди. А я? А я здесь…простой охранник.
– Лихо! – бросил Баклажанов.
– Я многое понимаю, но не знаю, куда это деть. На пользу обществу? И как? – продолжил Эдик. – И что есть теперешнее общество? Фасад яркий, а внутри балки гнилые – мне с этим обществом не по пути. Я в принципе людей терпеть не могу, а уж нынешних-то и подавно – смрад от них нестерпимый стоит и, лишь забывшись в тихом спокойном месте, можно не думать про все это, чем я вскоре и займусь. Мне не нравится современность, и ее продукт в виде культуры, политики и социума меня нисколько не волнует и не привлекает. Я не хочу оставлять о себе след или делать что-то для общества. Вернее, мне абсолютно плевать! Не хочу ничего сочинять, предлагать или потреблять от него, и чем дальше я живу, тем сильнее это мое состояние.
– Ну, в горы уедешь на время – хорошо, но с планеты-то всяко не спрыгнешь? – улыбнулся Борух.
– А у меня давно выработалось что-то типа безразличия к этой движухе под названием «людская жизнь», а интересует разве что музыка. Мы с ней вне всего этого, словно в параллельной вселенной. Лишь она меня волнует и задевает какие-то струны понимания гармонии.
– Как понимаю, современную музыку ты в расчет не берешь? – съязвил Борух, пригубив еще коньяка.
При этом Этносова сначала скрутило судорогой, как после удара под дых, после чего он разразился гомерическим хохотом, чуть не упав с любимого дивана.
– Видишь ли, Борисыч, какая штука, – начал он, немного придя в себя, – ничего ж своего нет, все тянут откуда-то, а когда ты плагиатор – ты вечно второй. Где голоса, где мелодии, чтоб «на разрыв»? Татух набьют, мотню на лицах отрастят, шлюхами обложатся – и давай шептать. Позерство сплошное. Это я не только о музыке, а в целом. Все на потеху толпе. Ильич, конечно, много дров наломал, но о Демьяне Бедном тонко подметил. Он, говорит, «идет за читателем, а надо быть немножко впереди». Где лидеры и кто они? Кумирам бы людей на свой уровень подтягивать, а они им с пригорка, как собакам, кости кидают – нате, мол, хавайте. Да еще не понятно, кто на пригорке – так что сбой какой-то в матрице. Вот оно современное общество: стремлений никаких, науки по боку – трусы сними прилюдно – тебя заметят, а дальше хоть на выборы.
Это был тот неловкий момент, когда Борух хотел что-то возразить, но не знал что. «А ведь «toucher»[24], – подумал он.
– Все это не ново, Эдик, – все-таки решился прервать молчание Баклажанов. – Клоуны всегда были в цене. Как говорится, «в пианиста не стрелять – он играет, как умеет», зато честно и от сердца.
– В цене-то были, но были клоунами, и место им было на манеже! – взорвался Этносов, даже чуть привстав с дивана, что делал крайне редко. – Что до честности, то Демьян тоже честным был, поэтому Бедным.
– Вот и получается, что странное нынче время, скажу я тебе – не понятно, как к нему относиться, – продолжил он, вновь приняв горизонтальное положение и скрестив руки на груди как новопреставленный, – вроде войн нет откровенных, двигайся да радуйся. Свобода слова опять-таки какая-то, хотя либералы вовсю помои на дедов собственных лить начинают – их бы к стенке поставить, а надо выслушивать. И где баланс-то? Так что свобода – вещь двоякая. Неужто она нам и вовсе противопоказана, и нас лишь беда общая сплотить может? Пошли бы лучше пустыри городские окультурили, так ведь надо еще миллионов тридцать положить, чтоб нам вновь внимать начали. Вот и получается, что вся свобода – эпатаж да клоунада пустая, в культ возведенные, а молодежь почин подхватывает – и вот тебе еще одно поколение «покемонов» на подходе. Схема-то нехитрая. Одни паркетные генералы кругом, боевых вот нет давно! Тужатся все, тужатся, а сделать не в состоянии ничего. Форма над содержанием торжествует, понимаешь?! Вот в чем беда нынешняя! Прости, если сумбурно.