– Рад видеть тебя уже воочию, «Благословенный»! – сказал он.
– Категорически взаимно, «Благосклонный»! – ответил Борух.
Товарищ был пониже Боруха ростом, но телосложения также крепкого, ибо в ранней юности занимался дзюдо. В школе он был довольно задиристым, но восточные нотки той борьбы придали ему мудрости, что в итоге положительно сказалось на характере. Борьба та вообще толково формировала людей и была какой-то чудодейственной природы, примеров чему Баклажанов видел немало и некоторых весьма ярких. Годы были не властны над его густой черной шевелюрой, и он все также ехидно иронично улыбался, как и много лет назад. Звали его Харитон Вальков.
В школе мальчишки иногда называли его «Харей», за что им не раз прилетало в челюсть, и со временем все как-то само собой пришло к греческому значению его имени, что он уже благосклонно принял.
Одет он был менее почтенно, нежели чем Баклажанов, и выглядел неважнецки из-за той же страсти, присущей им обоим.
– Какие новости, Харитоныч? – спросил Борух, когда они уселись за стол.
– Ну, новость у нас у всех сегодня одна – твой юбилей! – ответил тот, налив по первой.
– Мда, примерно половина жизни позади, – задумчиво сказал Борух.
– И, возможно, лучшая ее половина! – продолжил Вальков, подбодрив приятеля, как умел.
– «Лучшие годы своей жизни я провел в разврате и пьянстве. Собственно, поэтому они и лучшие».
– Слыхал-слыхал, Генрих Четвертый вроде говорил, – сказал Вальков.
– Не тебе хоть лично говорил? Ты ж у нас человек авторитетный!
– Лично не говорил, но мне передавали, – ухмыльнулся Харитон. – Давай еще «по 50». Поздравляю тебя! При нашем образе жизни 40 лет уже неплохо!
Говорили они долго, обмениваясь новостями и вспоминая многое и многих. Боруху между тем периодически звонили с поздравлениями их общие знакомые. Некоторым они звонили сами и вдвоем разговаривали по громкой связи.
– А давай «…» позвоним, а то давненько его не слышал, – предложил Баклажанов.
– Проблематично это – там еще связи нет, – сперва вздохнув, ответил на выдохе Вальков.
Это был их общий школьный приятель. Он был бывшим борцом греко-римского стиля, в полной мере обладая всеми типичными внешними атрибутами, и в 90-е занимался вышибанием долгов. Он был всегда весьма уравновешен и к своим профессиональным обязанностям относился с известной долей прагматизма, ставя утюжок на «двоечку» и вкрадчиво начиная диалог.
– Здоровый был аки конь, – продолжил Вальков, – мог литр «в лицо» уработать, да увлекся больно. В последнее время так вообще берегов не видел. Врачи периодически запрещали ему пить, но он давал им денег и они разрешали. Как-то начал я ему названивать, день звоню, два – нет ответа. Поехал я к нему. Подхожу к двери – слышу, музыка орет, телевизор работает, а дверь никто так и не открывает. Позвали участкового – при нем дверь взломали. В хате такой бардак – не передать! По всем комнатам прошли – нет никого. Потом смотрим – балкон открыт и только ноги его торчат. Плохо, видать, стало – на балкон вышел воздуха глотнуть – там и кончился!
– «Снаряды рвутся где-то рядом»[25], тебе не кажется, Харитоныч? Ты же с ним чаще общался, видел же, что происходит – неужто ничего не говорил?
– Да толку-то? В жизни ты либо спринтер, либо стайер. Быстро и ярко или медленно и вдумчиво – выбирай сам! Это к каждому само должно прийти, а разговоры разговаривать – что вату катать. Мы вот с тобой об этом тоже часто говорили, а толку – ноль на массу. Вот встретились мы и что бы делали? Чай бы пили? – сказал Вальков, наливая помянуть.
– Да хоть бы и чай!
– Что до дел его – у каждого свои они, а на чужое он не зарился. Ты взял, и ты должен отдать, либо тебе помогут – вот и вся сермяжная органика жизни, – продолжил он. – Вообще, скажу я тебе, опасный у нас возраст. Спецы говорят, что с 38-и до 43-х организм в зрелую стадию переходит и прежних привычек и темпа не тащит уже. Но то ж теоретики, а мы практикуем!
Просидели они еще долго и, выпив по бокалу коньяка на ход ноги, начали собираться. Баклажанов посадил Валькова в такси, чтобы тот где-нибудь не заснул, как когда-то у входа в гастроном на «Пяти Углах», а сам решил пройтись. Стоял хоть и зимний, но довольно теплый вечер, и все располагало к умственному моциону. Борух шел по пустынной заснеженной аллее, щедро освещенной уличными фонарями, и вновь и вновь на разные лады твердил про себя свою мантру. Редкие хлопья снега нежно опускались ему на ресницы, и он одиноко брел, изредка всматриваясь в освещенные окна домов, опять все глубже и дальше уходя в себя. Что же ему было нужно в этой жизни и что интересовало? Успешен он был во многом, но каждый раз, будучи на пике, быстро терял к этому интерес. Константой были лишь разгульная жизнь и беспробудное пьянство, которые сопровождали его вот уж почти 25 лет.