Предательство Корыбуты, ясное дело, очень серьезно навредило польскому делу. Надежда чехов провалилась по всей линии, гуситский король in spe[13] стакнулся с католическими панами, предал дело причастия sub utraque specie, нарушил четыре догмы, которыми поклялся. Заговор раскрыли. И племянник Ягеллы вместо чешского трона попал в узилище, а на поляков стали смотреть явно враждебно. Многие из них тут же покинули Чехию. Некоторые, однако, остались. Как бы подтверждая этим порицание предательства Корыбуты, как бы демонстрируя приверженность Чаше, как бы декларируя готовность продолжать борьбу за каликстинское дело. И что? Их все равно не любили. Подозревали — не без оснований, — что каликстинская проблема придает им шарма, утверждали, что они остались, так как, primo[14], возвращаться им было некуда и не к чему. В Чехию они отправились уже будучи преследуемыми судами и секвестрами за растраты, а теперь вдобавок над всеми ими, включая и Корыбута, нависла угроза проклятия и отлучения. Так как, secundo[15], в Чехии они воюют исключительно ради наживы, трофеев и имущества. Так как, tertio[16], они вообще не воюют, а воспользовавшись отсутствием воюющих чехов, трахают их жен.
Все эти утверждения соответствовали истине.
Слыша польскую речь, проходивший мимо пражанин сплюнул на землю.
— Ох, что-то не любят они нас, не любят, — заметил, смешно потягиваясь, Ежи Скирмунт герба Одровонж. — Почему бы это? Удивительно.
— А хрен с ними. — Жировский выпятил грудь, украшенную серебряными подковами Чевоев. Как каждый поляк, он придерживался бессмысленной точки зрения, что, будучи гербованным, хоть и абсолютным голодранцем, он в Чехии является ровней чуть ли не Рожмберкам, Коловратам, Штернберкам и всем другим влиятельным родам вместе взятым.
— Может, и хрен, — согласился Скирмунт. — Но все равно странно, дорогуша.
— Этих людей удивляет, — у Радима Тврдика голос был спокойный, но Рейневан знал его достаточно хорошо, — этих людей удивляет внешность рыцарственных и боевых панов, беспечно распивающих вино за столом в корчме. В такие дни. Сейчас, когда такое время…
Он не договорил. В соответствии с обычаем. Но полякам не было свойственно придерживаться обычаев.
— Такое время, — захохотал Жировский, — когда на вас идут крестоносцы, да? Что идут большой силой, что несут вам меч и огонь, что оставляют за собой земли и воды? Что того и гляди, как…
— Тише, — прервал его Адам Вейднар. — А вам, господин чех, я скажу так: не к месту ваши намеки. Потому что на Новом Месте сейчас, и верно, пустовато, безлюдно. Потому что настали, как вы изволили заметить, такие дни, когда новоместчане гурьбой потянулись вслед за Прокопом Голым на оборону страны. Так что, если б это мне кто-нибудь из новоместских сказал, я б смолчал. Но отсюда, из Старого Мяста, не пошел вообще никто. В общем, pardon, чья бы корова мычала, а ваша б молчала.
— Сила, — повторил Жировский, — идет с запада, вся Европа. Не удержаться вам на сей раз. Будет вам конец, кончилось ваше время.
— Нам, — ядовито повторил Рейневан. — А вам нет?
— Нам тоже, — угрюмо ответил Вейднар, жестом успокаивая Жировского. — Нам тоже. Увы. Не ту, получается, мы сторону в этом конфликте выбрали. Надо было послушаться епископа Ласкара.
— Верно, — вздохнул Ян Куропатва. — Надо было и мне слушать Збышка Олесьницкого. А теперь торчим мы здесь, словно скотина в скотобойне, и только делаем, что ждем резника. Идет на нас, напоминаю господам, крестовый поход, какого свет не видел. Восьмидесятитысячная армия. Курфюрсты, герцоги, пфальцграфы, баварцы, саксонцы, вооруженный люд из Швабии, из Тюрингии, из ганзейских городов, к тому же весь пльзенский ландгриф. Да что там, даже какие-то заморские чудаки. Перешли границу в начале июля, обложили Стжибро, который вот-вот падет, а может, и уже пал. А как далеко от Стжибра до нас? Чуть побольше двадцати миль. Вот и посчитайте. Они будут здесь через пять дней. Сегодня у нас понедельник. В пятницу, попомните мои слова, мы увидим их кресты у Праги.
— Не удержит их Прокоп, они его в поле разобьют. Он не выстоит. Их слишком много.