— Выше всяких похвал. Я уверен, мировая печать будет трубить о Празднике Красоты ещё целый месяц. Вы оказали обществу огромную услугу. И все было совершенно так, как у дожей. Но едва ли они могли тратить на праздники столько денег, сколько истратили вы. Секретарша сказала мне, что одного шампанского выпили четыре тысячи бутылок.
— Предположим, что выпили только половину, а остальное досталось секретариату и лакеям, — сказал весело Рамон. — Но это в порядке вещей. Богатый человек должен понимать, что надо при нем жить и бедным людям.
— Бедным, разумеется. Где же вы остановитесь в Берлине? Я хотел бы предложить вам гостеприимство в своем доме. У меня там есть собственный дом, — небрежно вставил Шелль, все же смутно надеясь что Рамон верит в eго богатство, — но моя квартира в нем недостаточно велика.
— Что вы! Есть гостиницы. Мы, верно, туда отправимся недели через три-четыре. («Тогда всё в порядке. Нас уже давно там не будет», — подумал Шелль.) — Мы ещё совершим небольшое путешествие. Я ей предлагал съездить в Париж, но она почему-то в Париж не хочет. Вероятно, полетим в Севилью. Наконец-то меня будут понимать без переводчика.
Как водится, он сказал, что останется на вокзале до отхода поезда; как водится, Шелль ответил, что это совершенно не нужно — зачем ему терять время, и так слишком мило с его стороны, что он приехал на вокзал. «Одной руки мало, протянем обе. Явно переходим из стадии добрых приятелей в стадию старых друзей. Если б он был русским, пришлось бы и расцеловаться», — подумал Шелль. Рамон поцеловал руку Наташе, которая, скрывая нетерпение, ждала его ухода, ещё раз пожелал здоровья и ушел к своей гондоле.
— Он сто раз говорил мне, что очень занят. Мне всегда хотелось его спросить: «Верно, крестословицы решаете?» Но он, право, милый. И не такой obvious[119], как я прежде думал. Не удивлюсь, если он когда-нибудь покончит с собой.
— Не говори ерунды. Он очень милый, но слава Богу, что он, наконец, уехал! Хотя нехорошо так говорить.
— Это у тебя тоже такая манера: вставишь «нехорошо так говорить» — и говоришь.
— Вовсе нет, все ты выдумываешь, Эудженио... Скажи, как меня зовут?
— Ты не рехнулась ли?
— Меня зовут Наталья Ильинишна Шелль. Повтори!
— Наташка Шелль. Очень глупая Наташка Шелль, но необыкновенно милая. В мире, в этом all-hating world[120], порядочные люди едва ли составляют значительное большинство, однако есть люди, очень удачно прикидывающиеся порядочными. Некоторые этого даже не замечают, у других это входит в привычку, но ты...
Она смотрела на него, почти не слушая его слов, думая о чем-то своем. Потом расхохоталась.
— Вечный вздор! Я уже от тебя слышала эту цитату. Из какого она дурака?
— Из Шекспира... Так ты довольна, что ты Наташка Шелль?
— Не особенно, — сказала она. С неё тоже, непонятным образом, как рукой сняло печаль.
Поездка была необыкновенная. Собственно, это была их первая поездка вдвоем. Из Неаполя в Венецию они ехали днем, в отделении вагона были и другие люди. Теперь они были одни, никто не потревожит. Кондуктор почтительно попросил отдать ему билеты, чтобы больше их не беспокоить. Все в вагoне было кожаное, бархатное, лакированное, все было так ярко и уютно освещено. Роскошь показалась Наташе удивительной, но теперь не вызывала у неё угрызений совести. На полках были только новенькие, дорогое несессеры, — Шелль в Венеции подарил ей несессер, — остальное было сдано в багаж.
На границе чиновник вошел в купе, сказал: «Passe, meine Herrschaften[121]», — в присутствии Шелля она не боялась и немцев. Они пообедали в вагоне-ресторане — Наташа в первый раз в жизни, — необыкновенная радость, хотя, по её мнению, надо было жить бедно. Он, как всегда, много выпил и шутил очень весело: дразнил Наташу тем, что мог бы жениться на богатой и очень подумывает о разводе. Она опять залилась смехом.
— «Припадок беспричинного веселья»? — спросил Шелль. Он с неприятным чувством замечал, что эти припадки, так ему нравившиеся, стали происходить с ней гораздо реже со времени их женитьбы.
— Нет, не «беспричинного»: причинного! — ответила она.
В купе они вперегонки ели конфеты, съели чуть не половину коробки. Наташа хвалила Рамона.
— ...Ты не думай, что я его не люблю. Во-первых, я всех люблю...
— То есть, никого.
— Тебя меньше всех! А во-вторых, он хороший человек, хоть с недостатками, как мы все.