Спокойный для «Охвостья» период длился лишь до тех пор, пока лорд-генерал был всецело поглощен военными делами. Вернувшись с триумфом в столицу, Кромвель был шокирован непопулярностью остатков парламента [114]. Его неприятно поразило и то, что этот орган не был представительным, как парламенты былых времен. Но прежде всего он отметил, что после окончания войны армия смотрит на «Охвостье», высшую гражданскую власть в стране, с недовольством и ожесточением. Сначала Кромвель попытался стать посредником между «Охвостьем» Долгого парламента и армией, его огромным мечом, но не смог удержаться от критики. Лорд-генерал осудил войну с протестантской Голландией и возражал против законов, нарушавших привычные свободы. В конце концов он убедился в «гордыне, честолюбии и своекорыстности» членов «Охвостья». Он видел опасность олигархического правления, которое угрожало стране в случае, если они останутся у власти. «Охвостье» вызывало у него такое же пренебрежение, какое Наполеон, возвратившийся из Египта, испытывал по отношению к Директории. Олигархи, считавшие, что верховенство парламента после казни короля утверждено навсегда, не замечали шаткости своего положения и не меняли образа действий. Вывод главнокомандующего был ясен, и выразил его он очень просто. «Эти люди не уйдут никогда, — сказал Кромвель, — пока армия не стащит их за уши».
Придя к такому решению, он 20 апреля 1653 г. [115] отправился в палату общин в сопровождении тридцати мушкетеров. Заняв свое место, он некоторое время молча слушал прения. Затем, поднявшись, Кромвель взял слово. Он все более и более раздражался. «Довольно, довольно, — закончил он, — я положу конец вашей болтовне. Вы не парламент». Вызвав мушкетеров, он приказал им очистить помещение и закрыть двери на замок. Пока возмущенных политиков, большинство из которых были людьми крепкими и горячими, вытесняли на улицу, взгляд генерала упал на булаву, символ власти спикера. «Что нам делать с этой безделушкой? Уберите ее!». В ту же ночь какой-то шутник написал на двери часовни св. Стефана: «Сдается без мебели». Вот чем в 1653 г. завершилось дело, за которое боролись Селден и Кок, за которое отдали свои жизни Пим и Гемпден. Конституционные процессы, складывавшиеся на протяжении нескольких веков, ставшие неотъемлемой частью английской жизни, гарантии, закрепленные в фундаментальных документах — от «Великой Хартии вольностей» до «Петиции о праве», — теперь потеряли свое значение. Отныне все решала воля одного человека. Один Кромвель на несколько коротких лет стал хранителем конституционных традиций, обеспечивающих историческую преемственность власти.
Аббат Сиейес [116], вернувшись в Париж после 18 брюмера, когда генерал Наполеон совершил государственный переворот и разогнал законодательное собрание (Сиейес и сам принимал участие в заговоре), сказал своим коллегам по Директории: «Господа! У нас есть хозяин!»
Об Англии 1653 г. сказать того же самого было нельзя. Англия, Шотландия и Ирландия получили теперь правителя, и только. Но как же не похож он был на блестящего, авантюриста XVIII века! Наполеон был уверен в себе. Он не испытывал никаких сомнений и не терзался угрызениями совести. Он точно знал, чего хочет: он намеревался прибрать к своим рукам верховную власть и пользоваться ею до тех пор, пока под контролем его самого и его семьи не окажется весь мир. Ему не было никакого дела до прошлого; он понимал, что не в состоянии управлять отдаленным будущим, но настоящее считал принадлежащим себе.
Кромвель, хитрый и беспощадный, когда того требовали обстоятельства, в общем-то часто сомневался и не был уверен в себе. Он стал диктатором против своей воли. Кромвель понимал деспотичный характер своей власти и сожалел об этом, но без особого труда убеждал себя в том, что эта власть дана ему Богом и народом Англии. Разве он не новый Моисей, не избранный защитник [117] божьих людей, призванный вести их в Землю обетованную, если таковую еще можно отыскать? Разве он не единственный, кто еще способен сохранить хоть какое-то благочестие в этом народе, отстоять светскую собственность божьих слуг, на которых нападают роялистские заговорщики и левеллеры (вот уж кто настоящие сумасшедшие!)? Разве он не главнокомандующий, назначенный уже несуществующим ныне парламентом, контролирующий все вооруженные силы, хранитель авторитета государства и, как он сам сказал, «человек, имеющий беспредельную власть над тремя народами»?
Личная власть требовалась Кромвелю лишь для того, чтобы установить порядок в соответствии со своими представлениями об Англии, Англии его юношеских мечтаний. Он был исполином елизаветинского века, «простоватым джентльменом тюдоровских времен, родившимся слишком поздно». Он хотел видеть Шотландию и Ирландию приведенными к должному подчинению, а Англию — «державой, внушающей трепет западному миру, защищаемой мужественными йоменами, почитаемыми магистратами, знающими министрами, процветающими университетами, непобедимым флотом». Что касается внешней политики, он все еще сражался с испанской «Армадой», готовый в любой момент повести своих «железнобоких» против Великого инквизитора или языческих суеверий Римского папы.
114
В Англии активно продолжались огораживания, осложнявшие и без того тяжелое существование сельского населения; налоги по-прежнему оставались высокими; закон о свободе совести принят не был; при этом члены «Охвостья» не преминули позаботиться о собственном материальном благополучии. Все это вызывало недовольство широких народных масс. —
115
В этот день члены «Охвостья» готовились принять закон, согласно которому они должны автоматически выбираться во все последующие парламенты. —
116
Сиейес Э. Ж. (1748–1836) в 1799 г. пошел в правительство Директории, после переворота 18 брюмера 1799 г. стал одним из трех консулов. —