22. Энрике
Энрике мчался по коридору, его уши, а точнее, одно ухо и то, что осталось от второго, пылали.
– Энрике! – крикнул ему вдогонку Гипнос.
Резко обернувшись, Энрике прорычал:
– Мне уже и минуты нельзя побыть одному?
Гипнос был ошарашен. Его протянутая рука опустилась. Лайла, стоявшая рядом, положила ему руку на плечо, и этот родительский жест означал «отпусти его», что еще больше взбесило Энрике.
Поначалу, выскочив из комнаты, он чувствовал себя так, словно совершает что-то полезное, словно ему удалось отдалиться от хаоса, разворачивавшегося вокруг него. Однако это ложное облегчение почти мгновенно растворилось в холодном и липком чувстве стыда.
– Что, черт подери, он делает?
Он не мог уйти и не хотел. С каждым потерянным часом они все больше подвергали опасности жизнь Лайлы. И все же ему необходимо было побыть одному, если он собирался двигаться дальше.
Энрике с грохотом захлопнул за собой дверь музыкальной комнаты. Он редко сюда приходил. По большей части, это были владения Гипноса. Именно здесь патриарх Дома Никс являл миру свой прекрасный голос, и, возможно, его красота впиталась в стены, потому что в конце концов Энрике стало легче дышать. И что теперь? – подумал он. Непрошеным воспоминанием всплыл в памяти голос матери.
«Так или иначе, тебе придется иметь дело с tsinela», – говаривала она.
Энрике вздрогнул.
На самом деле, tsinela – это всего лишь сандалия, однако в руке его филиппинской матери она превращалась в грозное оружие.
Сирила Меркадо-Лопес была кукольной женщиной. Миниатюрная и худощавая, с черными, как у птицы, глазами и роскошными черными волосами, собранными в аккуратный пучок, мать Энрике едва ли выглядела как женщина, способная заставить своих троих рослых сыновей в ужасе бежать из дома.
Однако о ее гневе ходили легенды.
Это могло случиться из-за того, что один из них, обычно Энрике или Франсиско, раньше времени находили сладости и наедались до отвала перед обедом. Или же мать узнавала от соседей о какой-нибудь шалости, совершенной Энрике или Хуаном. Или же один из братьев, почти всегда это был Энрике, пытался увильнуть от посещения церкви, прикинувшись больным, а затем отправлялся купаться в океане. Иногда им удавалось избежать наказания. А порой в тишине дома раздавался глухой, тяжелый стук. Услышав, как деревянные сандалии матери соскальзывали на пол, трое мальчишек готовились спасаться бегством.
– Buwisit[10]! Бегите быстрее! – Мать захохотала. Подняв сандалию, она слегка постукивала по лестничным перилам. – Tsinela подождет, когда вы вернетесь.
Порой Энрике не хватало наказаний матери. Ему гораздо проще было встретиться с деревянной сандалией, чем с Северином.
С одной стороны, он был вне себя от гнева, что Северин рушил их планы отказаться от него, моля о прощении, а с другой стороны, Энрике испытывал облегчение, что Северин так горячо жаждал их прощения. Когда он встретился с ними на Карнавале, Энрике почувствовал себя обескураженным. Их натянутое общение напоминало ему о том, что раньше все было иначе. Но затем он вспомнил месяцы холодного молчания. Снова и снова он прокручивал в голове тот момент, когда испытал в Спящем Дворце прилив невесомой легкости.
Северин знал о его мечтах и использовал их против него. Позволил ему считать себя никчемным, а его научные изыскания – ненужными. Обещая возвысить его, намеренно унизил его. Намеренно сделал его послушным.
От этих мыслей на Энрике снова накатила дурнота.
И все же он знал, что Северин ошибся. Он явственно ощущал исходившее от него отчаяние. И Энрике понимал, что и сам не идеален, и у него случались моменты, когда он намеренно вел себя жестоко.
Однажды престарелый, седой смотритель музея приехал в галереи Эдема посмотреть работы, которые Энрике заказал для отеля. В прошлом этот человек был достаточно жестким музейным критиком, однако когда Энрике и Северин встретились с ним, то увидели перед собой сморщенное, ссохшееся существо, в болтающейся, как на вешалке, одежде и очками набекрень. Он забывал важные исторические даты, неправильно произносил имена королей. Энрике наслаждался, с важным видом исправляя его ошибки, пока старик не стал заикаться и не расплакался. Позже Лайла отругала его за это. Смотритель музея страдал неврологическим заболеванием и частично потерял память. Он приехал в Эдем не для того, чтобы написать критическую статью, а попытаться вспомнить то, что когда-то так любил, в компании другого авторитетного историка.