Как ни странно, прав оказался Луцилий, заявивший, что Провидение не допустит, чтобы Фортуна вечно торжествовала над Доблестью. Октавий спал и видел, как, шествуя триумфатором по Риму, швырнет голову Брута к ростральной трибуне. Но небеса распорядились иначе. По слухам, корабль, на борту которого голова вождя республиканцев плыла к берегам Италии, накрыла в открытом море гигантская волна, унесшая вожделенный трофей Октавия на дно Адриатики.
Так и не удалось ему вдоволь поиздеваться над мертвецом.
Тридцать лет спустя, став Августом и стараясь затушевать память о кровавых годах своего восшествия к власти, он этому даже радовался. С опытом он начал понимать, что, унижая поверженного врага, трудно возвыситься.
В последующие годы он развернул широкую пропагандистскую кампанию, направленную на дискредитацию памяти о республиканцах. Не без его благословения вышла в свет переписка Цицерона, по всей видимости, предварительно подвергшаяся цензурной «правке». И Цицерон, и Помпей представали в опубликованных письмах в сильно искаженном виде, и образ этих деятелей существенно пострадал в глазах потомков. Только Марку Юнию Бруту вся эта мелкая пропагандистская возня не смогла причинить никакого вреда[190]. Его верные друзья, оставшиеся таковыми и после его смерти, — Луций Бибул[191], Публий Волумний и даже Марк Валерий Мессала — опубликовали собственные воспоминания, в которых воздали дань уважения и любви своему бывшему вождю.
И в некоторых патрицианских домах еще оставались люди, которым крайне не нравились новые порядки, лишившие их завещанной предками свободы. Они еще долго хранили в своих сердцах память о «последнем из римлян» — Марке Юнии Бруте.
Установившаяся власть, вопреки всем своим достоинствам слишком напоминавшая тиранию, против которой боролись Брут и его друзья, с опаской прислушивалась к подобным настроениям. В 22 году нашей эры, когда, перешагнув 80-летний рубеж, скончалась младшая сестра Брута и вдова Кассия Тертулла, Тиберий не посмел отказать покойной в достойном погребении, однако категорически запретил выносить на римские улицы посмертные маски обоих тираноборцев.
Тертулла, заранее отдавшая подробные распоряжения относительно своих похорон, ожидала чего-то подобного от Тиберия Клавдия Нерона, удачно унаследовавшего власть после смерти своего отчима Августа. И на тех местах, где должны были помещаться посмертные изображения Брута и Кассия, зияли красноречивые пустоты, сказавшие посвященным больше, чем смогли бы сказать самые лучшие портреты.
Эта безмолвная демонстрация больно задела Тиберия и три года спустя он запретил к публикации и приказал сжечь труд историка Кремуция Корда, слишком восторженно, на его взгляд, отзывавшегося об организаторах заговора марта 44 года. Автор, потрясенный гибелью своего многолетнего труда, покончил с собой, и многие восприняли его поступок как протест против тирании.
190
Профессор Каркопино придерживается обратного мнения, однако большинство приводимых им аргументов касаются не самого Брута, а его матери и сестер, да и те вызывают серьезные возражения.
191
Бибул избежал гибели, поскольку в день битвы, как мы помним, находился на острове Тасос. Поначалу он мечтал организовать сопротивление триумвирам, но вскоре отказался от этой мысли. Он понял, почему отчим именно в этот день отослал его из Филипп, — он хотел, чтобы сын Порции остался жив. После отъезда Октавия в Рим Антоний прекратил всякие преследования республиканцев. Он вступил в переговоры с Бибулом и Мессалой и договорился с ними о сдаче последних остатков республиканской армии. Молодые люди, а с ними и сын Цицерона Марк вернулись в Рим, где в годы становления принципата совершили обычную для людей своего круга карьеру.