— Спасибо, Люсьен.
Тот, казалось, неистово раскачивался.
— А заплётка тебе не нужна?
— Завтра, — ответил Ги.
К спруту присоединились три медузы, и все они принялись высасывать кости его ног. Он пытался не бежать — и всё же, казалось, бежал; дорога улетала назад. Мальчик оглянулся. Два нечётких силуэта — видимо, Люсьен и Жанно стояли на углу, прощально махая руками. Ги собрался с последними силами и помахал в ответ. Потом ощутил неодолимый позыв к рвоте и бросился в придорожные кусты.
Это был не самый приятный способ набираться жизненного опыта; однако тем эпизодом Ги был доволен. При встрече два дня спустя Жанно с Люсьеном тепло приветствовали его и заговорили с ним как со взрослым. Обычно он бывал в их обществе на берегу, а теперь для него всегда стало находиться дело на какой-нибудь из лодок, и в хорошую погоду он возвращался на берег только в сумерках.
Мать не чинила ему в этом препятствий. Иногда лишь напоминала, что всё же нужно уделять какое-то время занятиям. Учёба, к счастью, давалась ему легко; требовалось только регулярно заниматься. После разрыва с мужем мадам де Мопассан сама занялась обучением сыновей, поставила письменный стол в комнате Ги на первом этаже, купила необходимые книги и составила для него план чтения.
Временами, когда они разговаривали о книгах, мать заводила речь о своём старом друге Гюставе Флобере[8]. Флобер, объясняла она, враг буржуа — то есть чёрствых средних классов, обладающих громадным могуществом во всех сферах жизни, чудовищно самодовольных и прикрывающих свою жадность узколобым догматизмом. Несколько лет назад, рассказывала мать, буржуа пытались отомстить Флоберу, возбудив против него дело в суде из-за «скандального» романа «Госпожа Бовари»[9]. Но обвинение потерпело фиаско, и Флобер стал одним из самых знаменитых писателей.
— Твой дядя Альфред был его ближайшим другом. (Альфред Ле Пуатвен[10], брат Лоры, скончался за два года до рождения Ги.) Он тоже любил обливать буржуа грязью.
— Мама, а мы разве не буржуа?
— Буржуа и мы, и, собственно говоря, сам Флобер! — Мать рассмеялась. — Но, видишь ли, он, в сущности, нападает на людей, ненавидящих и презирающих искусство, бесчувственных и нетерпимых, которые чрезмерно заносятся и до смешного нелепы в своём чванстве.
— А-а...
— Это замечательный человек. Надеюсь, ты познакомишься с ним, когда станешь постарше.
Мать сказала, что Флобер не писал ей несколько лет, но теперь пишет снова, вспоминает счастливые дни юности, проведённые в Руане в доме Ле Пуатвенов, взволнованное чтение стихов Виктора Гюго в мансарде в Фекане.
Прошли зима и весна. После Пасхи мать сказала Ги, что ему нужен более сведущий учитель по латыни, грамматике и арифметике, чем она, и, к его удивлению, отдала их с Эрве в руки местного священника, аббата Обура, жившего по соседству.
Так начался новый, странный и довольно весёлый, период в жизни Ги. Аббат был приятным человеком, невысоким, пухлым, с чуть искривлённым носом и рассеянным видом, за которым таилась неожиданно острая наблюдательность. Он настоял на том, чтобы давать им уроки в самом, казалось бы, неподходящем месте, на церковном кладбище; однако мальчики вскоре нашли, что место это приятное, красивое и его замшелые стены защищают их от ветров.
Они втроём бок о бок садились на какой-нибудь надгробный камень и принимались за французские причастия, латинские аблативы и тройное правило. Когда урок для Эрве оказывался трудным, аббат позволял ему играть в одиночестве. Иногда он откладывал книги, одёргивал сутану и говорил: «А теперь, мальчики, развивайте память, учитесь наблюдать» — и предлагал им заучивать имена людей, написанные на чёрных деревянных крестах и каменных памятниках.
Они добились в этом больших успехов. Аббат с лёгкой, рассеянной улыбкой на губах заставлял их перечислять надгробия по порядку сперва с одного конца кладбища, затем с другого. Или внезапно спрашивал: «В четвёртом ряду слева, с каменной урной. Чья это могила?», «Видите тот, в дальнем углу, под тисом? Кто лежит под ним?».
Вскоре эта игра превратилась в состязание, что очень обрадовало мальчиков. Они узнавали, когда на кладбище бывали похороны, и, едва там появлялся крест, спешили туда, чтобы выучить надпись на нём, даже ходили в мастерскую месье Лебе, плотника, узнать заранее, что ему поручено вырезать. Поэтому когда аббат спрашивал: «Ну, мальчики, знаете новую надпись?» — они подталкивали друг друга локтями и, подавляя торжествующий смех, хором декламировали: «Жанне Гортензии Амелии Ниве, вдове Гастона Неофраста, скончавшейся на восемьдесят втором году жизни и оплаканной семьёй; послушной дочери, верной жене, любящей матери. Да упокоит Господь её душу».
8
9
10