— Да-а…
— У матери тапочки были гэдэеровские: низ фланелевый, верх ярко-красный, лакированный. Отпад. Я нацелился в них на танцы. Без всякого заднего. Дудочки. Волосы блиллиантинчиком. Рубашка ярко-желтая. Брючата голубые, из шторы, с искрой. Хиляю в тапках, рожа кирпичом. Народ оборачивается, пальцем тычут: о, стиляга идет! Пацанье следом вприпрыжку. Движенье без светофора останавливается. Бутада[96].
— А это? береза?
— Было-было хомутьё. И милиция, и полиция — всякой твари хватало. Бригадмильцы, в основном, доставали. БСМ. Бэ самэ мучо их называли. Попадешься — брючата распорют, волосы выстригут, да всё, что хочешь. Пездиво запросто можно было огрести. Борись с пошлостью, джазом, цыганщиной и фокстротом! Сам знал на что шел. Стиль, едрена калоша. Это ж дело такое, не ёжки-мошки, считай идея. Диссида. Наглый эпатаж.
— А какие-нибудь конкретные вещи? Джинсы?
— Трузера-то? Первые джины, что я видел, появились у нас в городе у моего знакомого, Володьки Пономарева, году в пятьдесят восьмом, если не раньше. Материал мощный…
— Стояли?
— Да не то что бы… Но сшиты были сурово. Толстенные. Строчка ярко желтая, бляха сзади, на ремне, железная, здоровая, как лопата. Ремень с пряжкой подковообразной, наподобие затвора, так, закрывался. Цвет синий-синий, симпатичный.
— Индиго.
— Культовая вещь. Но тогда до них было, как до Пекина. Другой век. А со штанами целая эволюция, хоть дисер пиши. И фланель, и вельвет, и полосатые, и в клетку. И клеш, и дуды. Одно время носили с разрезом. Вот здесь внизу — чик! на пять сантиметров. Или вот кепочки с резиновыми козырьками. Верх матерчатый, из него нитки выдергивали, чтобы рисунок получился. Такой труд кропотливый, — Маныч щелкнул языком, — о! А какие шедевры встречались… Носки нейлоновые моряки возили. Нейлон — это было всё! Последний писк! Хай класс. Вот такое что-то носишь — уже и стиляга. По одежке встречали. Наш человек ходил в нашем, габардино-шевиотовом, а не наш в хрен заржёте. Самострок, в основном. Границы же были, по сути дела, закрыты, привозного почти ничего не было. Всё сами выдумывали. И шили сами, и с матерей не тянули. Не как сейчас. Я скажу, творчество было даже какое-то в этом. Как у кого фантазии хватит. Некоторые в таком прикиде ходили — будьте нате. И народ расшевеливали, у тех мозги потихоньку выпрямлялись. Вон сейчас Китай — посмотри! Одно лицо. Не совсем так, конечно, было, но серо в целом. — Маныч закурил, выдохнув дым кольцами. — Тогда яркого ничего, можно сказать, не было. Откуда?! Всё, как говорится, булыжного цвета. И представляете — идет человек, а у него яркий-яркий оранжевый шарфик. Сразу в глаза бросается. Ты один из толпы. И что интересно, — Маныч потряс пальцем, — мода была чисто мужская. В джазе только дедушки. Девчонки скромные были, морально устойчивые. Если какая-то чува со стилягами путается — всё: пропащая срамная девка. С ней и разговаривать бывшие подружки переставали. У девиц было свое увлечение: песни разучивать. Это у них как бзик был. Встретишь знакомую: «Ты куда сегодня? Пойдем в кино — „Девушка с гитарой“ с Гурченко». — «Ты что! Сегодня по радио будут песни разучивать!» До сих пор помню: «А теперь прослушайте ту же мелодию на тромбоне». И вот они эти песни переписывали, альбомы заводили с гаданиями-пожеланиями, цветочки из открыток выстригали, артистов вклеивали. Тоже свой мир. Каждому — своё. Жизнь была скромненькая, ровненькая, кино и танцы — все развлечения. Всех артистов знали, как космонавтов. Людям уже другого хотелось. Уже не голодные, уже о войне забывать стали. Жить хотелось. На свой собственный размерчик. Ан — вассерман! Если даже на танцплощадках бдили не хуже, чем на режимном предприятии. Для непонятливых объявления: «Танцевать стилем запрещается».