Бывали и более тревожные случаи. В другой раз скряга Маккензи выставил в счёт старого долга бутыль контрабандного голландского женевера[209] на можжевельнике — и они так словно гульнули, что он очнулся лишь спустя два дня с головой, гудевшей как церковный колокол. Мало того, многочисленные обстоятельства свидетельствовали о том, что на его долю выпало немало приключений, которые его память по каким-то причинам не удосужилась сохранить. Так, манжеты его изорванной сорочки были покрыты причудливейшей рунической вязью, написанной, без сомнения, его собственной рукой и представлявшей собой гремучую эклектическую смесь из охранных кабалистических и, теософских формул, на прогулочной трости явственной отпечатались следы зубов, которые определённо не принадлежали ни человеку, ни собаке, а на носовом платке остались пятна засохшей крови — при том, что ни одной раны или пореза на его теле не сохранилось. Чем он занимался той ночью? В какое дьявольское приключение оказался втянут? Насколько близок был к смерти? Этого Лэйд знать не хотел, но с тех пор старался проявлять осторожность по части выпивке — осторожность, которая, как и все существующие в мире правила, нет-нет, но иногда нарушалась.
Вот и сейчас… Лэйд застонал, чувствуя, как вокруг него из жёстких колючих волокон сплетается мир, мир жёсткий и зловонный, состоящий из великого множества твёрдых углов, которыми он, этот непрошенный и недружелюбный мир, болезненно упирается в его, Лэйда, измочаленное тело.
Где это они гуляли вчера? Неужели вновь в «Глупой Утке»? Ох, когда в последний раз ему было так скверно? Надо кликнуть Дигги, пусть принесёт сельтерской воды и рюмку хереса. Знаток человеческой души, мудрый мистер Хиггс, говорил, одна рюмка хорошего выдержанного хереса позволяет излечить любую хворь за исключением любви и налоговых выплат.
Нет, подумал Лэйд, с трудом вылавливая отдельные мысли из грязного бурлящего водоворота, похожего на сток из забитой грязной посудой раковины, это не любовь. По крайней мере, в моём возрасте стоит воздержаться от любви, после которой ноют на своих местах зубы и трещат рёбра, она не доведёт до добра…
— Дигги? — собственный язык показался ему вымазанной в дёгте сухой тряпкой, которую вкрутили ему в глотку, точно фитиль, — Мисс Прайс?
Он лежал на чём-то жёстком и твёрдом, судя по шероховатостям, которые ощущал щекой, на чём-то вроде обструганных досок. Неужели на полу? Вот уж точно славно погуляли… Ещё более странным было то, что он по какой-то причине не мог подняться — напрягшиеся для усилия руки почему-то не изменили положения тела в пространстве.
В пространстве, которое всё ещё оставалось чертовски неуютным и совершенно незнакомым.
Лэйд мысленно заворчал. Если он в самом деле в лавке, надо добраться до кабинета, пока его, чего доброго, не увидели в подобном виде. Ох, до чего же раскалывается голова! Точно её раздробили кузнечным молотом на черепки, а потом собрали воедино, небрежно смазав трещины старым садовым варом. Надо подняться, открыть глаза и…
Он не в лавке. Лэйд понял это мгновенно, безотчётно, сам не зная, как.
Запах. В его лавке никогда не пахло так скверно — застарелой кровью и химикалиями — запах даже не бойни, а выгребной ямы позади хирургического лазарета, куда после боя санитары в жестяных вёдрах сбрасывают отсечённые куски плоти, которые уже не пригодятся своим хозяевам.
Лэйд вспомнил. И захрипел, пытаясь подняться. Перед глазами пестрела серая мошкара, сквозь которую он с трудом видел контуры окружающих его предметов, но смертельный ужас, изогнутым разбойничьим ножом полоснувший по животу, мгновенно разбудил дремавшие в избитом теле рефлексы, требовавшие немедленно вскочить.
209
Женевер — традиционный для Голландии и Бельгии крепкий спиртной напиток на ячменном сусле.